Две столицы

Другой турецкий паша — султан Махсуд-Гирей — заперся в армянском монастыре, окружённом высокими и толстыми стенами. Его атаковал генерал Лассий, разбил ядрами ворота и ворвался в монастырь. Махсуд-Гирей сражался до тех пор, пока у него не осталось около трёхсот человек. Тогда он сдался, и это был один из немногих турецких генералов, оставшихся в живых.

В это время самый отчаянный из семи турецких султанов — татарский хан Каплан-Гирей, разбивший австрийцев под Журжой, — решил сделать последнюю попытку выбить русских из крепости. Он приказал трубить сбор, собрал около четырёх тысяч янычар и свою конницу и с музыкой и развёрнутыми знамёнами бросился вперёд. Он прорвался к главной площади, где к нему присоединились разрозненные части турок, и напал на черноморских казаков, много их перебил и отнял две пушки. Но его уже окружали морские гренадеры и егеря под командой де Рибаса. Больше часа продолжалась отчаянная схватка, в которой погибли и сам султан, и все турецкие аскеры.

Оставалось ещё взять два огромных здания — в одном находился измаильский губернатор с несколькими тысячами янычар, в другом Бим-паша с большим количеством сбежавшихся туда турок. Около двух часов де Рибас осаждал их своими десантными частями. Наконец оба здания были разрушены артиллерией. Губернатор сдался, когда у него осталось всего несколько десятков человек.

На другой день к двум часам все основные очаги сопротивления были подавлены, но стычки ещё шли по всему городу.

Тогда Суворов приказал ввести в дело восемь эскадронов кавалерии и два казачьих полка. Кавалеристы добивали сопротивляющихся. Тем не менее отдельные схватки ещё продолжались, и перестрелка окончательно затихла только через сутки.

Из всей турецкой армии, бывшей в крепости Измаил, спасся только один человек, переплывший Дунай на бревне и пробравшийся потом в Константинополь.

Измаил был завален трупами. Суворов писал в своём донесении: «Не было крепче крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, павший перед кровопролитным штурмом».

Турки потеряли убитыми 33 тысячи человек, ранеными и взятыми в плен 10 тысяч. Весь высший командный состав их был перебит, за исключением султана Махсуд-Гирея, измаильского губернатора и нескольких пашей, попавших в плен. Русские потеряли около 10 тысяч человек. Из 6 501 офицеров были убиты или ранены 400. Из генералов Мекноб и Рибопьер были убиты, Безбородко, Львов и Марков ранены.

Шесть дней очищали город от трупов, турок бросали прямо в Дунай, русских переносили в поле для погребения.

В Измаиле была взята добыча, исчислявшаяся десятками миллионов золотых пиастров, 232 исправные пушки, 345 знамён и 10 тысяч кровных лошадей.

Когда Суворова уговаривали взять хотя бы коня на память, он, никогда не участвовавший в дележе добычи, ответил: «Я приехал на донском коне, на нём я отсюда и уеду».

Через неделю Александр Васильевич ушёл в Галац со своим Фанагорийским полком, потерявшим около 400 человек, а комендантом крепости оставил Михаила Илларионовича Кутузова. О Кутузове в донесении Суворов писал: «Он шёл у меня на левом фланге, но был моей правой рукой».

Взятие Измаила произвело такое впечатление во всём мире, что европейская конференция, собравшаяся в Чистове, чтобы поддержать Турцию и составить враждебную коалицию против России, прекратила свои совещания.

В Петербурге было всеобщее ликование. Державин воспел взятие Измаила[82] в следующих строках:

Везувий пламя изрыгает,
Столп огненный во тьме стоит.
Багрово зарево зияет,
Дым чёрный клубом вверх летит;
Краснеет понт, ревёт гром ярый,
Ударам вслед звучат удары;
Дрожит земля, дождь искр течёт;
Клокочут реки рдяной лавы; —
О росс! Таков твой образ славы,
Что зрел под Измаилом свет!

Но и долго после этого события измаильский штурм представлялся Европе как выражение необычайной мощи русского народа. Недаром Байрон впоследствии писал:[83]

Руины представляя лишь собою,
Пал Измаил; он пал, как дуб могучий,
Взлелеянный веками великан,
Что вырвал с корнем грозный ураган.

Суворов выехал к светлейшему в Бендеры с самыми лучшими намерениями. Тот писал ему любезные письма, и отношения их как будто бы налаживались.

Потёмкин сам вышел к нему в подъезд, под руку проводил к себе и спросил:

— Чем я могу наградить вас, Александр Васильевич?

Неожиданно дух ярости и обид за прошлые унижения победил в Суворове благоразумие, и он ответил:

— Да ничем, князь. Кроме Бога и государыни, меня никто наградить не может…