Две вершины

На меня в мерцанье света,
Словно с лунной вышины,
Два ожившие портрета
Смотрят в доме со стены.

На одном — и честь, и слава,
На другом — сердечный рок.
На одном — пророк ислама,
На другом — любви пророк.

На меня глядят сквозь дали:
Первый — с рыжей бородой,
При клинке дамасской стали
И с пандуром — молодой.

С детских лет благоговеть я
Пред обоими привык.
Между ними — полстолетья,
И один у них язык.

Был небесною самою
Волей, памятной горам,
Венчан белою чалмою
К битвам призванный имам.

Не одна над сердцем рана,
Но, лихой, он среди скал
За свободу Дагестана
Четверть века воевал.

А второй в краю высоком,
Весь — искрящийся кремень,
Слыл окрест любви пророком
В шапке, сбитой набекрень.

Обещать со слов Корана
Горцам, кто падет в бою,
Мог владыка Дагестана
Наслаждения в раю.

А Махмуд, к чему лукавить,
Пел, ценя земную явь:
«Можешь рай себе оставить —
Мне любимую оставь».

Прикоснулся к веткам сонным
Ветер, листья шевеля,
И с почтением врожденным
Я спросил у Шамиля:

«Моего, имам, вопроса
Не кори и дай ответ:
Ты с певцом из Кахаб-Росо
Рад соседству или нет?

Своему отцу не ты ли
Пригрозил, душой скорбя:
«Если будешь льнуть к бутыли,
То зарежу я себя»?

И не ты ль в Гимры когда-то
Смог жестоко настоять,
Как поборник шариата,
Чтоб не пела песен мать?

Тем, кто пел, грозил ты адом,
Запрещал стихи писать.
Как же ты с Махмудом рядом
Можешь нынче пребывать?

Ведь в тебе Мисры, и Шама,
И Аравии сыны
Непреклонного имама
Видят с памятной войны?

Был Махмуд из Кахаб-Росо
В прегрешениях упрям,
С обнаженного утеса
Пел он страсть свою к Марьям,

И вознес превыше бога
Женщин в отческом краю,
И прилюдно пил из рога
За любимую свою».

Отвечал имам на это:
«Если б жил при мне Махмуд,
Я б велел, чтоб с минарета
Пел он песни там и тут.

До России бы известен
Стал Махмуд, и оттого
Я б за каждую из песен
Чашей жаловал его.

И клянусь я словом горца,
Что при мне бы не посмел
Пулею имам из Гоцо
Оборвать его удел.

Потому что горским людям
Объявил бы, сжав булат,
Что Махмуд, хоть бесом будь он,
Под защиту мною взят.

И, до крови в битвах тертый,
Стал бы, сердца не тая,
Шуайнат — жене четвертой —
Петь Махмуда песни я».

И неведомо откуда
Вдруг, овеян тишиной,
Слышен сделался Махмуда
Голос, вызванный не мной:

«Я — Махмуд из Кахаб-Росо,
Жаль, не сблизились, пыля,
Века моего колеса
С бурным веком Шамиля.

На ристалище Кавказа
Я бы мог отвагу петь
Шамилевского приказа
Выстоять иль умереть.

И в погоне не за славой
Быть я мог бы, смерть поправ,
Шамиля рукою правой,
Как наиб Ахбердилав.

Всякий раз бы в пламя битвы
Я пандур двухструнный брал
И любовные молитвы
Для мюридов сочинял.

Чтобы жены обнимали
Их на бешеном скаку,
А пандур мой приобщали
К шамилевскому клинку».

Мчат летучие годины,
И мерцают предо мной
Соплеменных две вершины
В дальной близости одной.