"Две жизни" (ч.III, т.1-2)

— Не огорчайся, Матвей, ведь и огорчение оттого, что ты не можешь трудиться так и столько, сколько, по твоему мнению, должен трудиться настоятель, тоже не признак освобожденности. Разве, когда ты прикован к ложу, ты, дух твой, твоя мысль, твое сердце инертны? Разве не шлешь ты ежеминутно далекому миру, всяком живому брату, в каком бы месте вселенной он ни жил, свою любовь, свое благословение, свою радость и мир? Неси смиренно свои обязанности. Братья твои по скиту растут, как растешь и ты сам, единясь с ними без предрассудков и суеверий. Ты хотел поговорить со мной о строптивом брате Георгии, которого никак не можешь победить своей любовью. Где же он?

— Он, вероятно, в оранжерее. Раз он услышал, что ты здесь, Учитель, и что все мы счастливы тебя видеть и получить твои наставления и твое благоговение, значит, ему надо поступить на свой манер и убежать в самый дальний угол. А на самом деле он умирает от желания увидеть тебя, Учитель, и, если случится так, что твоя доброта не найдет возможности его увидеть, глаза его распухнут от слез и сердце отяжелится истинным горем. Он добр, Учитель. Он очень мил и ласков по природе.

Это только его внешний характер строптив.

Не он, а я виновен, что до сих пор не сумел раскрыть сути в порученном мне брате и что он так много времени потерял в пустоте. — Настоятель говорил с большой проникновенностью, и чисто отцовские интонации снисходительной любви звучали в его голосе. — Разреши мне сходить за ним, я постараюсь сделать это возможно скорее и не задержать тебя, Учитель, — прибавил настоятель, с мольбой глядя на И. — Побереги свои больные ноги, мой друг. Посиди здесь с Яссой, у вас найдется, о чем поговорить. Он недавно возвратился из тайной Общины и привез тебе оттуда немало благодарных приветов и писем. Не волнуйся, прими спокойно благодарность многих обязанных тебе спасением людей. Вспомни, как хорошо бегали твои ноги, как точно разили врагов твои защищающие руки, и не огорчайся, что теперь проходишь урок омертвения тела, несущего в себе живой и деятельный миротворящий дух.

И. сделал мне знак следовать за ним, взял за руку Старанду, и вскоре, миновав дома и густые заросли, мы очутились на большой поляне, на которой был разбит целый ряд прекрасных оранжерей и парников, закрытых темными занавесями, укрывавшими редкостные фруктовые деревья от чрезмерного солнца. Теперь я понял, откуда в Общине так много прекрасных и редкостных Фруктов. И. приказал нам остановиться у одной из самых больших оранжерей. Он показал нам человека, одиноко тоскливо стоявшего под большим цветущим деревом неизвестной мне породы.

Человек в монашеской одежде стоял, опустив голову вниз, держа в руках лопату.

Время от времени он тоскливо взглядывал в окно и смахивал со щеки катившую слезу. И. постоял некоторое время, как будто вслушиваясь в разговор человека с самим собой, потом улыбнулся и, сделав нам знак следовать за собой, вошел в оранжерею.

— Где здесь садовник Георгий? — громко сказал И., подойдя к огромной, раскинувшей листья пальме, такой широкой, что мы все трое скрылись за ней.

— Я садовник Георгий. Кто здесь? Кому это я понадобился? Теперь время отдыха, кому какое дело, где я? — Голос раздался издалека, мягкий, приятный, голос, несомненно, певца, что мое ухо научилось хорошо распознавать. Несмотря на грубость ответа, я сразу понял, что говоривший был, безусловно, человеком культурным, что он добрый и, по всей вероятности, глубоко несчастный.

— Ты очень нужен одному больному человеку, — ответил И. — Разве в уходе за больными можно соблюдать свое время отдыха?

— Чудно, право. Да кто ты такой? Я такого и голоса-то здесь не знаю. Почему ты берешься учить меня моим здешним обязанностям? Я своему больному все приготовил, — и шаги направились прямо к пальме, за которой мы укрывались.

Дойдя до дерева, Георгий наткнулся прямо на меня и в удивлении воскликнул:

— Батюшки, да ты скоро в потолок оранжереи упрешься. Я судил по твоему голосу, такому необыкновенному, что ты, должно быть, и создан Богом, как сама гармония. А ты, видишь-ка, скоро до неба достанешь, хотя у тебя и ребячье лицо.

И. вышел ему навстречу, и тут произошло то, чему я бывал уже тысячи раз свидетелем. Георгий выронил из рук лопату, уставился в лицо И., точно не мог оторвать взгляда, и стоял, меняясь в лице, бледнея и краснея. Это был еще молодой человек среднего роста, но плечи и грудь его были так широки, точно приставлены от совсем другой фигуры. Большие светло-серые беспокойные глаза и крутой, упрямый лоб — все говорило, что человек этот настойчив, своенравен, самолюбиво быть может, грубоват, но добр и чист.

— Что же ты, Георгий, не вышел со своими братьями встретить меня? Или самолюбие стоит у тебя выше человеколюбия? В последнюю нашу встречу ты мне обещал, что будешь думать о людях и забудешь о себе. Видно, тебе трудно перемениться ролью с твоим братом, который слишком много думает о людях и совсем не помнит о себе, хотя живет все там же, в миру, в Москве.

Георгий вздрогнул, точно И. его ударил, и прошептал: