"Две жизни" (ч.III, т.1-2)

Кого туда ни впусти, мешок все растягивается. Сегодня кажется, будто дошел до какой-то предельной точки понимания, ан встал завтра, и уж ничего от вчерашнего нет, а все новое, все легкое, что недавно казалось невозможным. Сначала я все точно математические задачи решала и каждый день все думала: как мне подойти к человеку? Как влить ему из своего сердца доброту? Теперь же, когда я не думаю, а просто делаю для человека самые простые дела, даже не задумываясь, что у него в глубинах, а просто призываю в помощь образ Раданды и поступаю, как сердце скажет, — все у меня выходит легко. Недавно у меня начался приступ тоски, все казалось, что мало делаю и ничего не умею. Я вспомнила, как Вы читали мне книгу от И. Дочитали до места, где он приказал остановиться, и дальше, хоть Вас распни, ничто не заставило бы Вас перевернуть страницу. Как только я об этом вспомнила, поняла, что хочу раньше времени перевернуть в книге моей жизни страницу, до которой еще не созрела, — улыбнулась, подумала о Вашей верности, и от моей тоски ничего не осталось, как от растаявшего инея: Левушка, да как Вы выросли! Бог мой, чем же это кончится? Да и красавец Вы, просто загляденье! Ну куда девался тот заморыш, которого мы с Андреевой встретили у купальни? Ведь это точно в сказке? Впрочем, о чем я говорю? Сейчас моя жизнь — самая настоящая и невероятная сказка! Я так и не успел ничего ответить Герде, так как во время ее веселого смеха, которым она закончила свою малосвязную тираду, в конце коридора показались И. и Раданда, и мы пошли им навстречу.

— Ну ты, Левушка, наверно, и слова вымолвить не успел, — улыбнулся И. — Не смущайтесь, Герда. Ему полезно помолчать. Ему придется так много в жизни своей говорить, что каждая минута молчания, как драгоценный перл, будет ему мила. Я уверен, что он все понял из того, что Вы сказали, если даже Ваши слова и не особенно точно выражали Ваши мысли. Но сейчас мы пойдем к женщине, очень много пострадавшей именно потому, что точности в ее словах, делах и поступках было чрезвычайно мало. В общении с нею и ее сыном будете проходить двойной урок. Не только Вы будете помощью ей, но и она будет помощью и великим уроком Вам. Подле нее Вам все время придется думать, пристально собирая внимание, о каждом слове, которое Вы произнесете. Есть такие люди, подле которых высокой стеной собираются их страдания. Таких людей много, и доступ к ним для каждого человека труден. Но между ними есть такие, чьи стены страданий утыканы, как булавками, их раздражением и неточностью мыслей. В этих стенах мысли наскакивают одна на другую. Брошенные, исковерканные, они окостеневают, как сталактиты, и не дают самой жертве вырваться духом на простор из построенного самому себе каземата.

Вам целым рядом усилий к полной точности мыслей и слов, а также гармонией духовных, творческих толчков надо постепенно приучить женщину давать Вам самые точные ответы на Ваши вопросы. Старайтесь, чтобы внутри у нее утвердилась уверенность, что надо жить каждое сейчас всею полнотой чувств и мыслей, чтобы второе чувство не настигало еще не изжитого первого. И переводите ее мысли не на сына и его болезнь, а на ту недостаточную жизнерадостность, которой она окружала его детство, и на ту собственную унылость, в которой заставляет его жить теперь.

Пойдемте. Брызжущая из Вас сейчас жизнерадостность поможет Вам разрушить все невидимые стены, в которых, как в темнице, сидит несчастная мать.

И. разговаривал с Гердой у одного из широких окон коридора, сплошь закрытого цветущими розами, не позволявшими солнцу проникать в здание. Обменявшись с Гердой радостным взглядом, точно мы вместе будем выполнять ее поручение, мы поспешили за нашими наставниками, свернувшими в такой же широкий коридор, где двери были чаще и, очевидно, комнаты меньше. У одной из дверей Раданда снова постучал. На стук вышел старик в белом халате, как я понял, доктор. Его милое доброе лицо было озабочено и расстроено.

— Вот я привел сестру больному мальчику, о которой Вы просили, доктор. Не беспокойтесь, — сказал Раданда, видя, что лицо доктора слегка нахмурилось. — Сестра молода, но опытна и не легкомысленна. Мы все войдем ненадолго и не разбудим спящего мальчика.

— Спящего? Если бы в его диком возбуждении ему удалось заснуть, то тогда можно бы было думать о его спасении. Но, к сожалению, я три часа бился над тем, чтобы привести его хотя бы к относительному спокойствию, и ушел в досаде, нисколько не преуспев в моих стараниях.

— Все же, доктор, Ваше усердие, если и не так скоро, но дало желанные результаты. Мальчик уснул, и Вы можете успокоиться за его жизнь, — улыбаясь, перебил доктора Раданда.

— Да когда же он мог уснуть, отец Раданда? — вскричал доктор. — Я ведь только что оттуда и совсем расстроен, что в первый раз за много лет мое лекарство, которое я считал безупречным, не помогло человеку. Меня мучает совесть еще и за то, что я напросился к Вам, уверяя, что могу быть Вам полезен. И вот — на сотом случае — осечка.