"Две жизни" (ч.III, т.1-2)

В ее тоне мне послышался самый легкий, едва заметный намек на раздражение. Если бы это было сказано в обстоятельствах обычной жизни, то могло бы прозвучать юмором. Но в этой великой келье Мудрости обычные человеческие слова, созданные для смеха людей над собственной беспомощностью, прозвучали не только дисгармонией, но даже резанули меня по сердцу.

— Ты не можешь выйти из этой комнаты, мой друг, не оставив в ней всей раздражительности, свойственной твоему характеру. Сюда можно войти, сохранив неполное самообладание, ибо сила Санат Кумары создает такому человеку особый Свой Вихрь. Но выйти отсюда для деятельности и разделения Его труда на благо людей может только тот, в ком совершилось полное преображение, и о том ты сама только что читала. Если бы ты сохранила в этот миг полное самообладание, ты немедленно и ясно увидела бы выход из своего положения.

Владыка не прибавил больше ни слова. Он пошел к стене, прикоснулся к ней обеими руками — и башни стихий, и башни лучей закрылись от моего взора, точно потухли и никогда не существовали.

Опечаленный внезапно охватившей меня темнотой и слепотой, я не имел времени сосредоточиться на этом явлении, так как грустный вид моей подруги, сидевшей между кучами разбросанных ею фолиантов, взывал, казалось мне, к скорейшей моей помощи.

Обведя взглядом всю комнату, я увидел у противоположной стены прислоненную к полкам с книгами лестницу, как раз на той высоте, где сидела Наталья Владимировна. Лестница была гигантской и казалась тяжести непомерной даже для моих голиафовых сил. Я увидел также, что полка, где сидела горестно моя подруга, была настолько широка, что без всякой опасности для жизни, даже при ее грузности, она могла бы пройти по краю полки до конца и там спуститься по мелким украшениям полки, точно по специальной лесенке, вниз.

Но я знал уже по опыту, что раздражение дорогой моей приятельницы только возрастало от указаний, делаемых ей в такие трудные для ее самообладания минуты.

Поэтому я решился попробовать перенести лестницу к ее полке, хотя поднять этакое чудище над высокими столами и казалось мне задачей невозможной.

"Не бойся тяжелой ноши", — вспомнил я слова, неоднократно слышанные от своих наставников, улыбнулся своей, все еще детской, психологии: раздумывать там, где надо действовать. Я призвал имя моего великого друга Венецианца и подошел к странной лестнице.

Она оказалась прикрепленной вверху к золотой, на вид толстой проволоке, и поднять ее не было никакой возможности. Оглядевшись внимательно, я увидел, что золотая проволока шла параллельно всем полкам с книгами. И сама лестница стояла на подобии вогнутого внутрь рельса. Я попробовал двинуть ее по направлению к книгам, где сидела Андреева, и она покатилась сравнительно легко. Трудно было протащить лестницы по открытому пространству мимо той части стены, где не было книг. Я не был уверен, что относительно тонкий золотой прут, шедший и здесь, выдержит такую ужасающую тяжесть без опоры на край полки. Пот лил с меня градом.

Почти задыхаясь, смертельно усталый, я все же протащил лестницу мимо открытого места стены и подтащил ее к полке, где сидела Андреева.

Здесь дело снова пошло легче, и через несколько секунд лестница стояла у ее ног.

Полными слез кроткими глазами она смотрела на меня и тихо-тихо мне сказала:

— Мой друг, мое дорогое дитя, о, если бы Вы знали, чем рисковали Вы, проходя мимо не уставленного книгами куска стены! Простите мне. Еще один раз Вы подаете мне ничем не оценимую помощь, и еще один раз я вношу в свою вечную память благодарности Ваше имя. Но как я сойду на эту лестницу! Ведь она совершено вертикальна.

— Ну, это-то дело уже совсем простое, моя дорогая, — ответил я ей, мигом влез на самый верх лестницы, подхватил Наталью Владимировну левой рукой за талию — и через минуту оба мы стояли у ног Владыки.

Молча, улыбаясь, смотрел он на нас, и от суровости его тона, каким он говорил Андреевой о самообладании, не осталось и следа.