Две жизни. Часть 4

Мне казалось, что я уже забыл, как люди раздражаются. Но в эти минуты я готов был по-старому закричать, затопать ногами, чуть ли не расплакаться. Я прилагал все усилия, чтобы сдержаться, обливался холодным потом, но, по всей вероятности, из моих усилий ничего бы не вышло, если бы не помощь Иллофиллиона. Он положил мне руку на плечо, взглянул – точно просветил мне мозг и сердце, – и я сразу опомнился. Я понял, что я думал о себе, о мнимом унижении моего дорогого Учителя, а не о несчастном старце, не имевшем сил увидеть, кто был перед ним. Я осознал, что и я застревал в эти минуты в тупике духа, поддаваясь личному восприятию момента, а не глубочайшей любви, в которой я поклонялся Вечному в человеке.

Лень сжигает в человеке инициативу. А лишённый инициативы человек не многим выше животного. Чем длиннее период лени, тем горше распад энергии в человеке. Ряд лет, прожитых в лени, закрывает ему все возможности вступить на какой-либо из путей Света.

– Бедный, бедный Старанда! Когда Франциск спас тебя и прислал сюда, ты дал ему клятвенное обещание, что не нарушишь мира в Общине. Мало того, ты обещал ему вносить мир в каждую встречу, в каждое дело, которое тебе дадут. Первые три дня все шло хорошо…

– Постойте, постойте, молодой человек. Вы откуда это знаете? Не верю я, чтобы Франциск вам рассказывал тайны моей жизни. Вернее, настоятель вам насплетничал на меня. Ну и хорош!.. Стоять во главе да этак вести себя…

Старанда, вероятно, ещё продолжал бы свои излияния, но глаза Иллофиллиона сверкнули, голос был тих, но так властен, что старец выпучил на него свои злые глаза.

– Сиди молча и не прерывай моих слов до тех пор, пока я не разрешу тебе говорить. Слушай внимательно, несчастный человек. Вдумайся в ужас своего поведения и измени его, или тебе придётся покинуть и этот скит, как пришлось покинуть Общину и как до Общины приходилось покидать все места мира, где ты только ни жил. На три первых дня жизни в Общине хватило твоей мудрости и доброты, чтобы не спорить и не ссориться с окружающими. Дальше ты изводил своими нравоучениями каждого, с кем имел дело.

Будучи полным невеждой, нахватавшись вершков и корешков каких-то знаний, ни в одном из которых ты не умел соединить того и другого, ты всех и везде поучал, какой бы труд тебе ни поручили. Результат твоих рационалистических предложений, несмотря на все разумные советы и даже запреты людей знающих, был всегда один: ты ломал дорогостоящие станки, портил ценные материалы, вредил посевам, целые чаны краски для циновок и ковров превращал в негодное месиво, и так далее. И во всех делах ты уверял себя, что ищешь, как проще, легче и веселее жить. Ты не видел, что лица всех, к кому ты приближался, становились печальными и озабоченными и что повсюду при твоём появлении водворялась нудная скука. И только три человека тебя привечали… Ты сам знаешь, какой страшный урок ты прошёл здесь, в Общине, какой ценой своей высокой любви тебя спас Раданда и поместил в этом скиту, недоступном для трёх фигур, покровительствовавших тебе…

Иллофиллион помолчал, точно ему было тяжело продолжать. Старец, сидевший вначале, выпучив глаза – глаза протестующие, дерзко глядевшие на Иллофиллиона, – теперь сидел сгорбившись, избегал его взгляда и напомнил мне своей согбённостью три зловещие фигуры в трапезной Раданды…

– Разве сейчас ты не отдаёшь себе отчёта, что ты катишься всё ниже? Неужели ты перейдёшь все пределы терпения и, несмотря на все усилия и любовь Франциска, Светлому Братству придётся прибегнуть к последнему средству спасения и укрыть тебя в тайной Общине?

Бедный старец вздрогнул, закрыл лицо руками и ещё ниже склонился над столом. Я понял, что он впервые за долгое время отдал себе объективный отчёт в своём истинном поведении. Огромная жалость залила моё сердце, мелькнуло воспоминание о Генри, Строгановых. Я взмолился Флорентийцу и приблизился к Иллофиллиону, стараясь объединить свои маленькие силы доброты с его мощью и самоотверженностью.

– Бедный Старанда, – ещё раз повторил Иллофиллион.

Но как по-иному это для меня прозвучало! Точно музыка всепрощающей любви, бодрящей, как привет доброты, донеслись до меня эти слова и проникли до самого дна сердца. И, несомненно, так же воспринял их Старанда. Он отнял руки от лица, моляще и благодарно взглянул на Иллофиллиона, и несколько крупных слезинок скатилось по его морщинистым щекам.

– Франциск говорил тебе о двух вещах. Первое, что он старался тебе объяснить, – что каждый видит только то, что дух его – чистый или засорённый – позволяет ему видеть. Второе, чего ты не мог усвоить, – что все действия человека куют его связь со всем миром. Как бы ты ни жил, отъединиться от связи с людьми ты не можешь. Ты можешь только своим отношением к ним и участием в общем труде ковать ту или иную связь с ними. Тобой создаётся та или иная атмосфера, будь то атмосфера добра и любви или эгоизма и раздражения, – в ней ты живёшь сам и вводишь туда же встречного.