Две жизни комэска Семенова

Фома собирался ответить, но промолчал. Обернулся на своих как бы ненароком – и замолчал.

– Ладно, может, ты и не кулак, а середняк, тогда другое дело, – смягчившись, сказал комэск. – Товарищ Ленин прямо определил курс советской власти: прочно опираться на бедноту, уметь достигать соглашение с середняком, ни на минуту не отказываясь от борьбы с кулаком! Чуешь разницу?

– Конечно, чую, – мрачно сказал Фома. И с хитрецой добавил:

– А что, Ленин это прямо тебе сказал?

– Прямо мне. Ну, и другим товарищам, которые его слушали…

– Во как?! – Фома явно удивился. – Это как же возможно?!

Буцанов похлопал его по плечу.

– Очень просто! Товарищ Семенов был делегатом Восьмого съезда РКПб! Он товарища Ленина и товарища Троцкого вот так, как тебя, видел! Может, даже, ручкался с ними!

Семенов покачал головой.

– Ручкаться не ручкался, врать не буду – повода не было. Но вожди у нас народные, потому народной массы не чурались, в самую гущу делегатов выходили, говорили доверительно, на вопросы отвечали. Так что мог я до каждого рукой дотронуться! И они с трибуны про меня говорили…

Фома недоверчиво крякнул.

– Что, прям по фамилии называли?

– Ну, не по фамилии… У них в головах мысли о трудовом народе всей земли, о мировой революции – разве запомнят еще мою фамилию? По-другому говорили: дескать, на съезд прибыли товарищи прямо с фронтов гражданской войны, многие за героическую борьбу с контрреволюцией награждены орденами… А это как раз про меня!

– Так ты, Иван Мокич, выходит, не простой красный командир, – Фома с облегчением вздохнул. – Хорошо, что ты меня из кулаков выключил и в середняки перевел. И спасибо товарищу Ленину, что он на середняков зла не держит. Только выходит, если хорошие урожаи снять удастся, и я опять на ноги встану – коровку заведу, лошадок, то снова кулаком окажусь? Выходит, лучше так и ходить в бедняках?

Буцанов с досадой махнул рукой.

– Ну, что за темнота и политическая отсталость! Кто ж тебе мешает богатеть? Только из единоличников выходи: организуй товарищество по обработке земли, пусть все богатеют! И тебе еще спасибо скажут!

– Оно конешно, – Фома поскучнел и прекратил разговор.

– Выпьем давайте, – предложил Семенов. – За всеобщее просвещение, политграмотность и приобщение к революции!

Фома опять отказался, а краскомы выпили, жадно закусили жесткой, пахнущей костром кониной.

– Ты не из староверов? – спросил комэск. – Почему не пьешь?

– А какой сейчас праздник? – ответил Фома вопросом на вопрос.

– А ты разве только по праздникам принимаешь?

– Конечно. В будни-то не до пьянки – работать надо. Да и вообще я самогонкой не увлекаюсь.

– Ну, ладно, твое дело… Только скажи, мил человек: вот вы нас испужались, в погреба попрятались, а мы все село кормим. Почему же вы Красную армию боитесь? Где ваша сознательность? Где классовое чутье?

Фома отвел взгляд в сторону.

– Красная армия – она же тоже разная бывает… Вот вы, вроде, хорошие: и не безобразите, и мирных людей кормите… А в Ореховке тоже красные, только там совсем другой коленкор… И баб сильничают, и мужиков стреляют, и грабят… Как нам разобраться – кто хороший, кто плохой? Вот всех и опасаемся!

Комэск и комиссар переглянулись. Три дня назад Ореховку занял третий эскадрон их полка.

– Откуда ты знаешь про Ореховку? – настороженно спросил Буцанов.

– Да вчерась проезжали через нас ореховские на двух подводах. Они и рассказали, – нехотя ответил Фома. – Дома бросили, хозяйство, дочерей увозили от греха…

Семенов задумчиво посмотрел в огонь, потом махнул рукой.

– Мало ли что набрехать можно! Дай-ка я расскажу тебе, друг ситный, как я сам в революцию пришёл…

Комэск вздохнул. Он опьянел и, как всегда, потянуло на воспоминания, которые все присутствующие, кроме, конечно, Фомы, знали наизусть.

– Дед мой на мельнице надорвался. Мать с двумя сестрёнками и братом самым младшим холера унесла. Отца каратели застрелили во время голода. Мужики перед барским домом собрались, пошумели… А барин наш, Дмитрий Карлович, управляющего своего на телеграф отправил, тот вызвал войска. Прискакали казачки, царские люди. Долго не разговаривали. Прицелились, паф-паф, пятеро убитых. В их числе наш с Сидором батя. Сидор – брательник мой, он сейчас раненый белогадами лежит…

Фома сочувственно крякнул и покрутил головой.

– А в восемнадцатом, как только докатилось до нас, я собрал несколько самых сознательных и рисковых. Пришли мы к Дмитрию нашему Карловичу в дом, выволок я его за волосы в залу и забил ногами до смерти. Выводок его выгнал. И дом спалил. Белокаменный, на два этажа, с полукруглым балконом на колоннах. А мы в хибарах по двенадцать душ ютились…

У костра повисло общее тяжёлое молчание. Только дрова потрескивали и перетаптывались кони возле крыльца. Фома, повесив голову, молчал.

– Жалко тебе барина-то? – тихо спросил Семенов. – Жалко, наверное. А не перешагнёшь через эту жалость рабскую, не видать тебе нового справедливого мира, в котором ни господ, ни рабов, в котором люди не жируют и не пухнут с голоду, а живут по-людски. Хотя, чую, тебя самого скоро раскулачивать придется!