Двенадцать

Тем не менее Макс никак не мог смириться со своим заточением.

— Но как же так? Если бы я бредил, а то… Я же просто достиг понимания понимания, и такая несправедливость!.. — все не унимался он.

Тем не менее ему было понятно, что разговор окончен. Прежде чем уйти, доктор посмотрел на него как-то искоса, и до Макса дошло, что его и в самом деле считают психически не вполне вменяемым.

Макс кое-как принял свое положение и начал размышлять о проблемах психического свойства, связанных с родней. Помнится, младшая сестра матери, Мириам, по молодости как-то попадала в психиатрическую лечебницу. Как иной раз подстраивает судьба, именно в ней она повстречала своего будущего мужа Майкла, тоже обретавшегося там в качестве пациента. Того признали психически нестабильным, что, впрочем, не помешало ему впоследствии купить в Нью-Джерси, под самым Нью-Йорком, огромное болото, на котором он нажил миллионы, перепродав его компании, построившей там впоследствии стадион.

Прабабушка Макса по отцовской линии покончила с собой, выбросившись из окна своей бруклинской квартиры, когда обнаружила, что ее зять, дедушка Макса, кушает трефное и по субботам тайком проносит на ее кухню ветчину.

Неуравновешенными считались и какие-то дальние родственники, хотя, кроме тети, в психушку из них никто вроде не попадал.

В свете своих размышлений Макс взвесил ситуацию и задумался. А может, он и впрямь умственно неуравновешенный? Так вроде и не скажешь. Но если вдуматься, то в теореме «“А” является, но не равняется “А”» действительно есть что-то шизоидное, напоминающее контролируемое безумие. А безумие — оно безумие и есть, хоть контролируемое, хоть какое.

За три дня своего пребывания в изоляторе Макс ощутил в себе вялость и прочие побочные эффекты медикаментозного воздействия. Он все дольше спал, хотя энтузиазм по отношению к потенциалу этого уравнения окончательно в нем не иссяк.

Наконец за ним прибыл отец. Едва он зашел в палату, как Макс поделился с ним своим революционным открытием, но у того оно, судя по всему, не вызвало интереса.

— Иди за мной в машину, — тусклым голосом сказал он, кивком указав на манатки сына. — И давай поскорей отсюда.

Дома Макса с теплом и любовью встретила мать, сказав потом, что с доктором Вайнстайном обговорено, чтобы они сводили сына на прием к местному психотерапевту. Был дан инструктаж и насчет того, чтобы ни Джейн, ни Герберт не заводили с Максом разговор насчет понимания понимания или других каких-либо философских головоломок. Это только расшатывает психику. Обсуждать его революционный прорыв было доверено только психиатру, доктору Остину.

От всех этих условностей Макс приуныл, но из нежелания расстраивать родителей на все согласился, после чего поднялся к себе обживать комнату.

Назавтра Джейн отвезла Макса на встречу с доктором Остином, плотным коренастым мужчиной с седой шевелюрой и в очках. Его сын, как выяснилось, был профессиональным музыкантом, игравшим с Джерри Уокером на том самом альбоме, где помещалась одна из любимых композиций Макса, «Мистер Боханглес». Один лишь этот факт установил между доктором и пациентом контакт, которого ничто другое обеспечить бы не смогло.

Доктор Остин был автором книги, положительно оцененной критикой, о психологических силах, сотворивших Адольфа Гитлера, что тоже впечатляло Макса. Еще доктор гордился тем, что его дом в Территауне когда-то принадлежал Марку Твену, который, получается, часть своих шедевров создал, конечно же, в теперешнем кабинете медика.

Он поведал, что и прежде уже имел дело с грандиозными мыслителями. По его мнению, Макс страдал так называемым синдромом грандиозности.

Первые пять сеансов великий философ пытался объяснить доктору тонкости уравнения «“А” является, но не равняется “А”», растолковать, в чем состоит его революционность, однако тот на поводу не шел.

Он все увеличивал дозировку торазина, пока ум Макса в итоге не начинал плыть. А посещать доктора парень должен был пять раз в неделю, до последующего назначения.

Лишь в конце мая доктор Остин отметил у пациента существенное улучшение и сократил количество сеансов до трех в неделю. Прогресс чувствовал и Макс. Он приноровился отвечать на вопросы таким образом, что доктор Остин больше не улавливал каких-либо отклонений или того, что пациент страдает синдромом грандиозности. О своем предсмертном состоянии, как и о тех двенадцати цветах и именах, Макс ни разу не заговаривал, просто не видя в этом необходимости. Макс знал, что доктор находится на одной с ним мыслительной волне, и это было для него абсолютно приемлемо. Ведь далеко не все знакомые парня могли на нее настроиться.

Во всяком случае, так он ощущал.

Несмотря на явное улучшение и адаптивность, философ втайне по-прежнему считал, что «“А” является, но не равняется “А”» — несравненное в своей гениальности уравнение, а его внутренние озарения революционны, способны изменить судьбы мира. Макс в самом деле полагал, что делиться этими идеями ему надо более осмотрительно. Вместе с тем это не уменьшало значения самих открытий.