Двенадцать

Иногда мне удавалось задремать — не потому, что я устала, — мой организм перестраивался на новую программу. Это началось ещё в больнице… Такое же ощущение пустоты и болезненного заполнения новыми ощущениями уже было со мной в первое утро после выпускного бала. Во-первых, я уже не была школьницей… Во-вторых, я уже не была девственницей. В-третьих, я впервые напилась и, более того, перебрала… Пробуждение было ужасным по глубине телесных ощущений. Вот тогда-то я впервые заинтересовалась санузлом… С целью разрешения проблем, возникших вследствие абстинентного синдрома… Я корчилась над унитазом, стараясь не думать о том, что натворила вчера. Собственно, мне некого было бояться — никто бы не потребовал отчёта о проведённом вечере. Я боялась себя. Не так, не так грезились мне первые взрослые шаги. И болело же от этого всё! Как будто корявым, бессмысленным, пошлым началом я перечеркнула всё своё будущее. До слёз болело. Я же могла уйти вчера! Никто не держал за руку меня — рыжую отличницу, не было никаких договорённостей. Всё так глупо! Дура! Дура! Плачь теперь!.. Но где-то в метре под этими слезами вызревало новое для меня чувство спокойной уверенности в том, что я сделала что-то важное, причастилась к большому, хоть и не тем боком, и без фанфар… Я — трижды взрослая! Боевое крещение в троекратном размере — кто ещё способен на такое? Теперь главное — не рухнуть в пропасть примитивных радостей (пьянки, гулянки, нетребовательные мальчики). Я тихо ушла тогда утром, а днём уже ехала в ближайший райцентр поступать. А мои друзья остались веселиться и, кажется, веселятся до сих пор…

Сейчас меня ломало так же. Только в миллион раз сильнее.

Поверхностью глаз я как бы себя воспринимала, но глубже — уже нет. И, слава богу. Пускай природа делает со мной всё, что хочет. Хочет — усыпляет. Хочет — тормошит. Может, я впаду в осенне-зимнюю спячку и проснусь года через три, когда всё это закончится?

Несмотря на глубину вселенского кошмара, полторы извилины разума во мне ещё дёргались. И благодаря этому делу я догадалась не сжечь Максов чайник и не снять трубку тренькающего телефона.

Не хватало ещё разговоров с Лёвой или с девицами Макса.

Потом у меня, кажется, начались галлюцинации. Мы с кем-то беседовали. С капитаном Ковальчуком. Он строго смотрел и говорил о моих многочисленных отпечатках и об отсутствии алиби. Я вяло оправдывалась. Капитан испарялся, потом снова вырисовывался с новыми обвинениями… В конце концов, я перебралась на твёрдый диван, обшитый колючей шерстью, и заснула по серьёзному. Без снов.

Проснулась оттого, что почувствовала острую необходимость сделать это. Я открыла глаза и увидела тень на стене, как в боевиках. Дёрнулась, хотела вскочить и вдруг не смогла даже приподнять голову! Мои руки, ноги и даже шея были привязаны! Я завопила и задёргалась как сумасшедшая!

— Тихо! Тихо! — рядом вынырнуло озабоченное лицо Макса — Ты мне сейчас всю мебель испортишь!

— Отпусти меня! Ненавижу! Сволочь! Гад! Отпусти меня! — я изгибалась и кричала.

— Да отпущу, отпущу! Не дёргайся только! Ненормальная…

Макс распутывал меня, ворча что-то о моей невменяемости.

Я всхлипывала и ругала его. Вот так «весело» мы прожили ещё один час. Из-за садомазохистских штучек моего дружка я лишилась килограмма волос — они запутались в диванных завязочках.

Дивану тоже не повезло. Половина ремней была вырвана с шерстью и мясом.

— Месяц шил! — ныл Макс, пытаясь привести в порядок свою секс-площадку. — Знаешь, сколько шкура стоит? Ты столько не стоишь, сколько эта шкура! Это же медведь бурый!

— Сам виноват… — я сидела на полу у стены и растирала пережатые ремнями запястья. — Додумался… Я чуть не умерла от страха.

— Это потому, что у тебя нету чувства юмора!

— Слава богу, у тебя его с избытком!

Макс закурил и сел рядом.

— Надо же. Я думал — крепко пришил. До сих пор не рвалось.

Мне даже стало смешно. «До сих пор»…

— Значит, до сих пор все твои гости были неискренни в проявлениях чувств… Притворялись…

— Вот и я думаю… — он вздохнул. — Горько и больно от мысли такой… Женщинам больше не верю. «Изобрази, — говорят, — насилие»… Я стараюсь, рукодельничаю. Потом пыхчу, изображая маркиза де Сада… А ведь иногда вот где это всё сидит!

Он стукнул ребром ладони по горлу.

Странно. Такое ощущение, что он этими своими извращениями на жизнь зарабатывает…

— Откажись! Или у тебя план? Норма актов в месяц?

Он встал и пошёл в коридор.

— Старуха! Я вижу, ты оживаешь! Ну, давай же острить, шутить и смеяться… (вернулся с пакетом в руках)… Здесь еда и питьё. Мы проведём увлекательнейшую ночь! Точнее, остаток ночи.

Бросил пакет рядом со мной. Что же. Острить, так острить.

В пакете обнаружились колбаса, лаваш, фисташки, маслины и две здоровые пластиковые бутылки пива.

Мы ели-пили, агрессивно зубоскаля. Конечно, это было дико — смеяться в моём печальном положении. Но, это же было спасительно. И хотя меня тянуло «делиться страхами и печалями», я держалась. Вряд ли Макс умел слушать и сочувствовать. Но поддерживать умел. И обезболивать. И на том спасибо.