Двенадцать ключей Рождества (сборник)

Она ничего не помнила о том дне жаркого августа 1956 года, когда ее отвезли жить к тете Глэдис и дяде Виктору в маленький домик на востоке Лондона, на Алма-Террас, 49. Знала, что это случилось через три дня после ее десятого дня рождения, и этим единственным оставшимся у нее родственникам предстояло заботиться о ней теперь, когда инфлюэнция с разницей в одну неделю унесла ее отца и бабушку. Но это были лишь факты, кто-то когда-то сообщил ей их без подробностей. Сама она о своей предыдущей жизни не могла вспомнить ничего. Те первые десять лет были пустыми и бесплотными, как сон, который померк в памяти, но оставил на душе шрам неизъяснимой детской тревоги и страха. Для нее память и детство начинались с того момента, когда, проснувшись в маленькой незнакомой спальне с котом Блэки, который, свернувшись калачиком, лежал на полотенце около ее кровати, она босиком подошла к окну и отдернула занавеску. Внизу, под окном, простиралось кладбище, светящееся и таинственное в ранне-утреннем свете, обнесенное железной оградой и отделенное от дальнего конца Алма-Террас лишь узенькой тропинкой. Новый день обещал быть снова жарким, и над сомкнутыми рядами надгробий висел легкий туман, кое-где пронзенный случайным обелиском или кончиками крыльев мраморных ангелов, чьи лишенные тел головы, казалось, плавали на частичках мерцающего света. Пока она, зачарованная, неподвижно стояла, наблюдая эту картину, туман стал рассеиваться, и ее взору открылось все кладбище – чудо из гранита и мрамора, ярко-зеленой травы и отягощенных летней листвой деревьев, могильных цветников и пересекающихся дорожек, простиравшееся вдаль насколько хватало глаз. Там, вдали, можно было смутно различить шпиль викторианской часовни, сверкающий, словно верхушка волшебного замка из давно забытой сказки. В восторге, состоянии для нее столь непривычном, что оно пронзило ее худенькое тельце, как укол боли, она заметила, что дрожит. И именно тогда, в первое утро новой жизни, когда прошлое ощущалось пустотой, а будущее неизвестностью, внушающей страх, кладбище стало для нее своим. Все детство и юность ему предстояло оставаться ее источником восхищения и тайны, убежищем и утешением.

То было детство без любви и даже без привязанности. Дядя Виктор приходился ее отцу старшим единокровным братом; это ей тоже рассказали. В строгом смысле слова он и его жена даже не доводились ей родственниками. Свои скудные запасы любви они расходовали друг на друга, да и их отношения были скорее не сердечной эмоцией, а пактом о взаимной поддержке, заключенным против пугающего внешнего мира, простирающегося за шторами маленькой, замкнутой со всех сторон гостиной.

Тем не менее они должным образом заботились о ней, так же, как она заботилась о коте. Считалось, что она обожает Блэки, которого привезла с собой, – единственную связь с прошлым и почти единственную свою собственность. И только она сама знала, что не любит и боится его. Однако она расчесывала ему шерсть и кормила добросовестно, как делала все, а взамен кот дарил ей рабскую преданность, не оставлял ее ни на минуту, грациозно шел за ней по пятам даже через кладбище и поворачивал обратно, только когда они добирались до главных ворот. Но другом Блэки ей не был. Он не любил ее и знал, что она не любит его. Кот был ее «напарником по заговору», глядел на нее сквозь щелки лазурных глаз, лелея некое тайное знание, каким не владела она. Ел он жадно, был ненасытен, но не толстел. Гибкое черное тело лишь удлинялось, пока, вытянувшись на солнышке у нее на подоконнике, всегда острым носом к кладбищу, он не стал выглядеть зловеще и неестественно, как покрытая шерстью рептилия.

К счастью, существовал боковой вход на кладбище с Алма-Террас, так что она могла ходить в школу и обратно коротким путем, избегая опасностей главной дороги. В ее первый школьный день дядя с сомнением произнес:

– Ну, наверное, это ничего. Хотя все же неправильно, чтобы ребенок каждый день ходил среди мертвецов.

– Мертвецы не встают из могил, – заметила тетя. – Они лежат спокойно. От них ей никакая опасность не грозит.