Двенадцать лет с Гитлером. Воспоминания имперского руководителя прессы. 1933-1945

Стойкая неприязнь Гитлера к «упадку» пластических искусств была, безусловно, искренней. Это была реакция на излишества века. Но она также коренилась в крайне сомнительной концепции искусства.

Гитлер, конечно, обладал эстетическим чувством. Но он возвел собственный идеал красоты в догму, которой должны следовать все. Он хотел приказывать даже в той области, где имеют значение только личный вкус и индивидуальные чувства, и ограничиться только тем, чтобы направлять вкус народа. Если государство хочет открыть народным массам мир искусства, оно должно отбросить явные излишества. Но до тех пор, пока дело не касается политики, Гитлер, однако, как и во многих других областях, не выказывал ни малейшей умеренности. В своей нетерпимости он заходил слишком далеко, переходя грань, необходимую для достижения цели. Он, как старинные иконоборцы, громил иконы, выплескивая вместе с водой ребенка. Архитектура и скульптура пользовались его масштабной и щедрой поддержкой, и каждый беспристрастный наблюдатель должен признать, что он пробуждал в художниках творческие импульсы. Но с живописью у него ничего не получалось; как он ни старался, ему не удавалось возбудить творческие силы художников. Кроме нескольких отдельных работ, уровень живописи оставался низким. В среде близких друзей он покорно признавал этот факт, хотя ревниво скрывал свое мнение от посторонних ушей.

Гитлер сделал Великую выставку немецкого искусства в Мюнхене рекламой немецкой скульптуры и живописи. Часто она открывала немецкому художнику путь к широкому признанию. Гитлер лично был членом жюри, заявив, что в жюри ни в коем случае не должны включаться профессиональные художники, чтобы решающий голос не оставался за ними. Только массы, в той мере, в которой они интересуются искусством, а также покровители и покупатели искусства должны решать, чьи работы заслуживают чести быть выставленными. Гитлер считал себя представителем любителей искусства.

На практике отбор картин и скульптур происходил следующим образом: ежегодно Гитлер назначал Генриха Гофмана предварительным экспертом. Все представленные на суд жюри работы располагались в подвале музея, где Гофман производил предварительный отбор. Работы, по его мнению достойные внимания фюрера, поднимали в экспозиционные залы и предварительно располагали так, чтобы Гитлер мог составить впечатление о них. Мне всегда было очень неприятно наблюдать, как Гитлер, прогуливаясь часами по залам, высказывал свое личное мнение о картинах и скульптурах, тем самым решая судьбы художников. Иногда он производил осмотр всего за несколько дней до открытия, хотя обычно начинал заниматься этим за несколько недель. Он и в самом деле считал себя непререкаемым авторитетом в области искусства. То, что ему нравилось, должно было быть выставлено; то, что он отвергал, было второсортным, и, следовательно, художник тоже был второсортным. Работы, отвергнутые при предварительном осмотре Гофманом, вообще не считались искусством.

Постепенно такое состояние дел вызвало сильное неудовольствие среди художников. Узнав об этом, Гитлер вспыхнул от гнева. Он приказал не упоминать ни в прессе, ни по радио имена художников, отказавшихся впредь посылать на выставку свои работы.

В суждениях об искусстве Гитлер руководствовался не эстетическими принципами, а националистическими и расовыми чувствами. Национальный характер зрителя, конечно, является почвой, из которой произрастают его идеи и чувства, и поэтому всегда играет роль в его восприятии произведения искусства. Но Гитлер, как верховный судья искусства, был убежден, что весь культурный творческий потенциал Европы имеет общие скандинаво-германские корни, и прослеживал те же корни в классическом греческом и итальянском искусстве. Расовый фанатизм делал его слепым ко всем другим возможным стандартам. Я понял масштаб его эстетической слепоты, став свидетелем полного неприятия им современного итальянского искусства на выставке в Венеции, которую он посетил во время своей первой встречи с Муссолини. Выставка японского искусства, проходившая в Берлине несколько лет спустя, вызвала у него такое же непонимание. Непонимание можно простить. Но он зашел дальше, отрицая, что эти работы вообще можно называть произведениями искусства, только потому, что у него не возникло никаких личных ассоциаций с представленными экспонатами. Обычный гражданин, безусловно, имеет право на подобную точку зрения. Но человек, провозгласивший себя верховным авторитетом в мире искусства, не имеет права быть столь ограниченным.