Двенадцать минут любви

Для танго нужны двое, и ровно столько же нужно, чтобы все испортить. После месяца размолвки в Буэнос-Айресе Джейсон и я провели тридцать дней взаимного отчуждения в Берлине, куда я поехала на год по писательскому гранту.

Часть меня уже знала, что нашим отношениям пришел ganz kaputt. Да, он стремился к тому же, что и я. Да, в нас обоих жил дух тангизма, но беда в том, что слишком сильный. Мы были профи лирической песни о Юге и о нашем любимом Буэнос-Айресе, но в обычной жизни оказались полными профанами. Романтик по натуре, Джейсон теперь заявлял, что «не верит в отношения». Когда мы узнали, что нужно ехать в Европу, он очень обрадовался и отправился вместе со мной. Но и здесь не чувствовал себя уютно, в итоге решив вернуться на Юг один. Казалось, он хотел не просто очутиться «где-то в другом месте», но стать «кем-то другим».

Осень. Золотые листья устилали Аугустштрассе. На нас смотрели здания, испещренные вмятинами от пуль. Мы говорили друг другу «до свидания», хотя оба понимали, что уместнее — «прощай». Прощай, «День, когда ты меня полюбишь». Adiós.

Вернувшись в скромные апартаменты с диваном-футоном и несколькими пустыми книжными полками, я с мазохистским удовольствием вновь и вновь слушала ту, «нашу» песню, вспоминая, как Джейсон с полуироничной застенчивой улыбкой напевал про «лунный свет в твоих волосах» и «безумные фонтаны, говорящие о твоей любви». Из магнитофона раздавался голос Карлоса Гарделя, который умер в самом расцвете лет и славы, разбившись в авиакатастрофе над Колумбией в 1935 году. Никого в Аргентине не оплакивали сильнее, ну, кроме Эвиты, разумеется. Меня ждал год в Берлине, чтобы поскорбеть по Джейсону и нашим иллюзиям и закончить свой роман о событиях, происходящих в Парагвае.

Когда наступила ночь, я пролистала «Прощай, Берлин» Кристофера Ишервуда. Молодой англичанин приехал в Берлин осенью 1930 года. Тяжелее всего ему приходилось вечерами, когда он ощущал, насколько «одинок, в чужом городе, далеко от дома». Страдания героя мне понятны.

Но подождите-ка! Я в самом чарующем городе Европы, в котором всегда исполняли танго или хотя бы вальс, а мы знаем о давних родственных связях двух танцев.

Танго в Берлине — звучит как надо.

Я гуляю под липами по Унтер-ден-Линден, мимо кафе, где продают воздушные штрудели с сахарной пудрой, нежной, как крылья ангелов; мимо сувенирных лавок, торгующих откровенной ерундой, и здания русского посольства, где хранятся залежи папок с секретными файлами. Дойдя до Брандебургских ворот, впервые пересекаю Стену.

Последний раз я была в Берлине в середине 1980-х, еще ребенком. Мои родители, сестра и я стояли у Бранденбургских ворот. Баррикады и вооруженные солдаты отделяли нас от остального мира. Так железный занавес выглядел с восточной стороны: горстка мающихся от безделья парней в коричневой униформе в течение четырех десятилетий.

Теперь все, что осталось от Стены, — это таблички с именами людей, пытавшихся перебраться на ту сторону и застреленных теми самыми скучающими солдатами. Последний неудачливый беженец погиб здесь за несколько месяцев до того, как она была разрушена. Таков Берлин с его липовой аллеей и невидимыми шрамами.

На блошином рынке Трёдельмаркт в Тиргартене можно за бесценок приобрести символы прошлого: захватанные ручные зеркальца, стулья без сидений, серебряные чайники без крышек. И множество фотографий безымянных людей.

В одной из коробок среди изображений детей, которых уже нет в живых, фрау с толстыми телами и поджатыми губами, мужчин с гитлеровскими усами, барышень в кружевных одеяниях я нахожу странное фото пары, танцующей танго. Они смотрят в камеру, с поднятыми руками и застывшими лицами, характерными для танго duro, или сурового танго. В давние времена подобное бесстрастное выражение называли cara fea — сердитое лицо, определение, как раз подходящее обоим. Но их глаза смотрят прямо на меня по прошествии более чем века, будто знают обо мне то, чего я еще сама не знаю. На оборотной стороне что-то нацарапано чернилами, но даты нет.

— 1930-е?

— Три евро, — турецкий торговец улыбнулся черными зубами.

— Обдираловка, — ворчу я, но протягиваю деньги.

Небо над осенней столицей темнеет. Мне становится не по себе: а вдруг дни будут сменять друг друга, Берлин меня не примет, и я так и останусь здесь одна-одинешенька? Нет. Со мной все будет в порядке. У меня нет права быть не в порядке. Моя улица Аугустштрассе видела много прощаний, гораздо более страшных, чем мне суждено когда-либо пережить. Мне повезло жить теперь, а не тогда. У немцев как раз на такой случай есть очень важное понятие, которое укладывается в одно длинное слово — Vergangenheitsbewältigung — преодоление прошлого.