Двенадцать поэтов 1812 года

Возможно, тогда у Жуковского родились те строки, что потом войдут в «Певца…» — самые лирические и нежные в этом пространном и бурном сочинении, жанр которого до сих пор не определен^[28].

 Ах! мысль о той, кто всё для нас,
       Нам спутник неизменный;
Везде знакомый слышим глас,
         Зрим образ незабвенный;
         Она на бранных знаменах,
         Она в пылу сраженья;
И в шуме стана и в мечтах
         Веселых сновиденья.
Отведай, враг, исторгнуть щит,
         Рукою данный милой;
Святой обет на нем горит:
         Твоя и за могилой!

И дальше:

О сладость тайныя мечты!
         Там, там за синей далью
Твой ангел, дева красоты,
         Одна с своей печалью,
Грустит, о друге слезы льет;
         Душа ее в молитве…

А еще ему предстало то далекое утро, когда, учительствуя у Протасовых, он читал своим ученицам стихи Дмитриева, которые назывались: «К Маше». Как смеялась тогда Саша! И как зарделась Маша, когда он дошел до строчек:

Ты будешь без красы приятна,
Без блеска острых слов умна,
Без педантизма учена,
Почтенна, и без рода знатна,
И без кокетства всем мила,
Какою маменька была, —
Вот мой урок и похвала!..

А конец у Дмитриева грустный, и Маша чуть не расплакалась, когда Жуковский дочитал последние строки:

Когда ты, Маша, расцветешь,
Вступая в юношески лета,
Быть может, что стихи найдешь,
Конечно, спрятаны ошибкой,
Прочтешь их с милою улыбкой
И спросишь: «где же мой поэт?
В нем дарования приметны»…
Услышишь, милая, в ответ:
«Несчастные не долголетны,
                              Его уж нет!»

Милые, бесконечно милые дни. И пусть от земли тянет холодом, шинель подпалена костром, а скорое утро грозит смертью — он счастлив, потому что любит и знает, что его тоже любят. И все препятствия на пути этой любви кажутся нелепыми под этим небом, густо усеянным звездами. И главное: он в детском неведении относительно будущего, не знает, что судьба Маши не будет счастливой, а «несчастные не долголетны»…

Вспоминаются слова одного из современников, видевшего однажды Машу Протасову (в ту пору, когда она уже была замужем): «Начиная с имени ее все в ней было просто, естественно и в то же время восхитительно. Других женщин, которые нравятся, кажется, так взял бы да и поцеловал; а находясь с такими, как она, в сердечном умилении все хочется пасть к ногам их. Ну, точно она была как будто не от мира сего…»^[29]

…Перед рассветом Жуковский забылся, задремал незаметно для себя. «Тишина, которая тогда воцарилась повсюду, неизобразима; в этом всеобщем молчании, в этом глубоком темном небе, которого все звезды были видны и которое так мирно распростиралось над двумя армиями, где столь многие обречены были на другой день погибнуть, было что-то роковое и несказанное. И с первым просветом дня грянула русская пушка, которая вдруг пробудила повсеместное сражение…»^[30]

Вот как об этом же мгновении вспоминал офицер-артиллерист Г. П. Мешетич, сражавшийся на батарее Раевского: «Пробуждение же в день 26 августа 1812 года пребудет надолго в памяти каждого российского воина, участвовавшего в сей кровопролитнейшей битве. С показанием на горизонте солнца, предвещавшего прекраснейший день, показались из лесу ужаснейшие колонны неприятельской кавалерии чернеющие, подобно тучам, подходящим к нашему левому флангу, и из оных вдруг близ, как молния за молниею, одна за другою и с громом посыпались ядра на стан русской; палатки, еще в некоторых местах стоявшие, как вихрем, ядрами оными были сняты, и кто в них покоился еще, тот заснул и вечным сном…»^[31]

…Я могу лишь любить,
Сказать же, как ты любима.
Может лишь вечность одна!^[32]

Глава третья

К сожалению, не встретился я на поле сражения с Жуковским… Он с Московскою дружиною стоял в резерве, несколько поодаль. Но был и он под ядрами, потому что Бородинские ядра всюду долетали.

Князь Петр Вяземский. Воспоминания о 1812 годе