Двенадцать рассказов-странников

Продавец предложил ей сесть у одного из трех бюро в стиле Людовика XV, которые служили индивидуальными прилавками, и расстелил перед ней белоснежно-чистую салфетку. А сам сел напротив и стал ждать.

— Чем могу служить?

Она сняла перстни, браслеты, ожерелья, серьги — все, что было на ней, и разложила на прилавке в шахматном порядке. Она хочет только одного, сказала Ласара, знать истинную цену этих вещей.

Ювелир вставил в левый глаз монокль и принялся в полном молчании изучать драгоценности. Наконец, все еще продолжая рассматривать их, спросил:

— Вы сами — откуда?

Этого вопроса Ласара не ожидала.

— О, сеньор, — вздохнула она. — Издалека.

— Я так и думал, — сказал он.

И снова замолчал, а Ласара продолжала безжалостно сверлить его своими ужасными глазами цвета золота. Особое внимание ювелир уделил бриллиантовой диадеме и положил ее отдельно от других вещей. Ласара вздохнула.

— Вы — ярко выраженная Дева, — сказала она.

— Откуда вы взяли?

— Из вашего поведения, — сказала Ласара.

Больше он не сказал ни слова до конца осмотра, а затем обратился к ней с той же церемонной сдержанностью, что и вначале:

— Откуда все это?

— Наследство от бабушки, — сказала Ласара, и голос ее напрягся. — Она умерла в прошлом году в Парамарибо, ей было девяносто шесть лет.

И тогда ювелир посмотрел ей в глаза.

— Очень сожалею, — сказал он. — Но единственная ценность этих вещей — цена золота, по весу.

Он взял диадему кончиками пальцев, и она засверкала в ослепительном свете.

Кроме этой, — сказал он. — Это вещь старинная, может, даже египетская, и оказалась бы бесценной, не будь бриллианты в плохом состоянии. Но все равно она имеет историческую ценность. А вот камни на других украшениях — аметисты, изумруды, рубины, опалы — все без исключения фальшивые. Без сомнения, вначале тут были настоящие камни. — Ювелир собирал украшения, чтобы вернуть их Ласаре. — Но вещи столько раз переходили от поколения к поколению, что настоящие камни остались где-то по дороге, а их место заняли стекляшки.

Ласара почувствовала зеленую дурноту, глубоко вздохнула и подавила страх. Продавец утешил ее:

— Такое часто случается, сеньора.

— Я знаю, — сказала Ласара, успокоившись. — Поэтому и хочу от них отделаться.

Тут она почувствовала, что игра окончена, и снова стала сама собой. Без лишних церемоний она достала из сумки запонки, карманные часы, заколки для галстука, ордена, золотые и серебряный, всю эту президентскую мишуру, и выложила на стол.

— И это — тоже? — спросил ювелир.

— Да, все, — сказала Ласара.

Швейцарские франки, которыми с ней расплатились, были такими новенькими, что она испугалась — не перепачкает ли пальцы свежей краской. Она взяла деньги, не пересчитывая, и ювелир в дверях попрощался с ней столь же церемонно, как и поздоровался. Открыв перед ней стеклянную дверь и пропуская ее вперед, он помедлил немного.

— И последнее, сеньора, — сказал он. — Я — Водолей.

В тот вечер Омеро с Ласарой отнесли деньги в гостиницу. После новых подсчетов оказалось, что не хватает еще немного. И президент снял с себя и положил на постель обручальное кольцо, карманные часы с цепочкой, запонки и заколку для галстука.

Обручальное кольцо Ласара отдала ему обратно.

— Только не это, — сказала она. — Память не продается.

Президент принял ее довод и надел кольцо на палец. Ласара отдала ему обратно и карманные часы. «Это — тоже», — сказала она. Тут президент не был с ней согласен, однако она водрузила часы на место.

— Кто же продает часы в Швейцарии?

— Мы уже продали одни, — сказал президент.

— Но их купили не из-за часов, а из-за золота.

— Эти тоже золотые, — сказал президент.

— Да, — сказала Ласара. — Но вы можете обойтись без операции, а без времени вам не обойтись.

Не взяла она и золотую оправу для очков, хотя у него была другая, черепаховая. Ласара взвесила на ладони вещи и положила конец сомнениям.

— Все, — сказала она. — Этого достаточно.

И, прежде чем выйти, сняла с проволоки мокрое белье, ни слова не говоря, и забрала с собой, чтобы высушить и выгладить дома. Они уехали на мотоцикле, Омеро — за рулем. Ласара — на багажнике, сзади, обняв его за талию. В багряном вечернем небе загорались уличные фонари. Ветер сорвал последние листья, и деревья казались древними бесперыми ископаемыми. С буксира, шедшего вниз по Роне, вовсю гремело радио, орошая прибрежные улицы струей музыки. Жорж Брассен пел: «Mon amour tient la barre, le temps va passer par là, et le temps est un barbare dans le genre d’Attila, par là où son chèvre passe l'amour ne repousse pas»[4]. Омеро и Ласара ехали молча, опьяненные песней и неувядающим запахом гиацинтов. Спустя какое-то время она словно очнулась от долгого сна.

— Черт, — сказала она.

— Ты о чем?

— Несчастный старик, — сказала она. — Какое дерьмо эта жизнь!

* * *