Двенадцать рассказов-странников

В свободное время он играл в петанку на площади с ветеранами разных проигранных воин и пил аперитив с туристами в кабачках на пляже, поскольку обладал замечательной способностью объясняться на любом языке при помощи своего моряцкого каталонского. Он любил похвастаться, что ему знакомы порты всей планеты, однако не знал ни одного города на материке. «Даже этого французского Парижа, какой он там ни есть», — говорил он, поскольку не доверял ни одному транспортному средству, которое передвигалось не по морю.

В последние годы он как-то разом постарел и на улицу уже не выходил. Большую часть времени проводил у себя в привратницкой каморке, одинокий как перст, каким и был всегда. Стряпал себе в жестянке на спиртовке, но и этого ему хватало, чтобы баловать нас всех изысками готской кухни. С рассвета он начинал заниматься жильцами, квартира за квартирой, это был один из самых услужливых людей, которых я встречал, непринужденно щедрый и по-каталонски сурово-нежный. Говорил мало, но когда говорил, то ясно и точно, а покончив с делами, мог часами заполнять карточки футбольной лотереи, но очень редко отправлял их.

В тот день, укрепляя окна и двери перед надвигавшимся бедствием, он говорил о трамонтане, словно о ненавистной женщине, без которой его жизнь была бы лишена смысла. Меня удивило, что он, человек моря, отдавал такую дань ветру, дующему с земли.

— Дело в том, что он самый древний, — сказал он.

Создавалось впечатление, что год у него делился не на месяцы и дни, а на приходы трамонтаны. «В прошлом году, дня через три после второй трамонтаны, у меня были страшные колики», — сказал он мне как-то. Может, этим объяснялась его вера в то, что после каждой трамонтаны человек стареет на несколько лет. Он был на ней так зациклен, что и нас заразил желанием узнать ее и ждать ее прихода как некой смертельно опасной, но желанной гостьи.

Ждать пришлось недолго. Едва привратник ушел, как послышался свист, постепенно делавшийся все более пронзительным и густым, пока не обрушился грохотом, от которого сотряслась земля. И тогда пришел ветер. Сперва отдельные порывы, с каждым разом все более частые, пока не слились в один, задувший без передышки и устали с силой и свирепостью, в которой было что-то сверхъестественное. Наша квартира в отличие от принятого в карибских странах глядела на горы, по-видимому в соответствии со старинными вкусами каталонцев, которые любят море, но не глядят на него. А потому ветер бил нам в лоб и грозил вышибить стекла.

Самое удивительное, что погода оставалась неповторимо прекрасной — солнце сияло золотом на незамутненном небе. И я решил выйти с детьми на улицу — посмотреть, что делается на море. В конце концов, они на своем веку уже успели повидать и мексиканские землетрясения, и карибские ураганы, так что, подумали мы, ветром больше, ветром меньше — не причина для беспокойства. Мы прошли на цыпочках мимо каморки привратника и видели, как он, неподвижно застыв над тарелкой фасоли с чорисо, глядел на ветер за окном. Он не видел, как мы вышли.

Нам удалось пройти немного, пока мы были под укрытием дома, но едва дошли до угла и оказались вне укрытия, как вынуждены были обхватить руками столб, чтобы нас не унесло ветром. Так мы и обнимали столб, любуясь неподвижным и прозрачным морем посреди этого стихийного бедствия, пока привратник с помощью соседей не вызволил нас. И только тогда мы убедились, что единственно разумным было запереться и сидеть в четырех стенах столько, сколько Богу будет угодно. А сколько ему будет угодно — никто понятия не имел.

К исходу второго дня нам стало казаться, что ужасный ветер — вовсе не разгул стихии, а личное бедствие: кто-то наслал эту беду на тебя, и лишь на тебя одного. Привратник навещал нас несколько раз на дню, обеспокоенный нашим настроением, приносил нам сезонные фрукты и крендельки — ребятам. Во вторник к обеду он одарил нас шедевром каталонской кухни: кролик с улитками. Это был пир посреди ужаса.

Среда, на протяжении которой не происходило ничего, кроме ветра, была самым длинным днем в моей жизни. А потом случилось что-то необычное, как если бы на рассвете стемнело, потому что после полуночи мы все проснулись одновременно от наступившей вдруг полной тишины, которая могла быть только тишиною смерти. На деревьях перед окнами ни один лист не шелохнулся. Мы вышли на улицу — в каморке привратника еще не горел свет — и любовались предрассветным небом, на котором были зажжены все звезды, и светящимся морем. Хотя не было еще и пяти часов, на прибрежных камнях множество туристов наслаждались пришедшим облегчением, и уже готовились выйти в море — после трехдневного воздержания — первые парусники.