Двенадцать цезарей

Светоний просит поверить, будто император истолковал это тревожное событие как знак, «что это обещает государству после его смерти счастье и благополучие». Этот абсолютно несостоятельный сценарий отличается от предсказаний рокового конца, которые Светоний приводит в жизнеописаниях предшественников Домициана. Он представляет собой очевидно своекорыстный повествовательный прием историка, подарок последующим императорам, изящную лесть за счет последних часов Домициана. Он не убеждает — и не просто из-за крайнего неправдоподобия того, что Домициан, показанный в источниках, может прийти к такому заключению даже в самом крайнем случае. Наступление императора на сенаторов не ставило под угрозу ни Империю, ни ее процветание, как он наверняка понимал. Политика принцепса за пределами сената навсегда оставила собственное наследие, такое, как новая Домицианова дорога из Синуэссы в Путеолы, открытая за год до смерти императора и названная поэтом Стацием благодеянием зрелого и умного правителя.[320] Домициана ослабляла только политика на Палатинском холме. В конце первого столетия римский правящий класс оставался не подготовленным к абсолютизму, который был целью императора и который в последующие годы станет определяющей характеристикой принципата. Неспособный постичь факт собственной избыточности, сенат ликовал, узнав о падении двенадцатого Цезаря. Но хотя сенаторы уничтожили его статую в храме Юпитера Охранителя, разбили императорские щиты и изображения, украшавшие здание сената, и соскоблили его имя с надписей, свидетельствовавших о Священных играх 88 года, им не удалось стереть память о Домициане и остановить движение к деспотизму, который они ставили ему в вину. Со временем они обнаружат закономерность: чем выше положение в обществе, тем сильнее стремление к власти — это самый простой урок, который можно вынести из жизнеописаний этих двенадцати цезарей.