Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают

…Я дотрагиваюсь до своего уха. Оно розовое и не мясистое. Его трудно ненавидеть, ведь на первый взгляд оно – беззащитное и доверчивое. В него можно вдеть сережку, нашептывать брутальные слова, сливать «дезу», влить яд, им можно любоваться и описывать в любовном романе, его можно дергать, когда врешь, сворачивать в трогательную трубочку, оно поддерживает солнцезащитные очки и порой живет своей жизнью. Ухо слышит только то, что хочет слышать. И поэтому оно – опасное. От того, какую информацию оно доносит до всего организма, зависит жизнь этого организма.

Порой я уже ничего не понимаю. Мое ухо завяло и свисает на плечо, как прошлогодний лист…

Утром я с нетерпением ждала следующей встречи. Это была девушка с шикарными рыжими волосами и бледным плоским лицом, халат на ней смотрелся как средневековая накидка. Казалось, стоит ей шевельнуть плечами – и она спадет, как лягушачья кожа, а под ней окажется нечто необычное – серебряная чешуя, фосфоресцирующее удлиненное тело инопланетянки или – ничего вовсе…

– Сирота… – прошептала мне медсестра, – считает, что она Жанна д’Арк.

Она многозначительно хмыкнула и закрыла за собой дверь.

Девушка молчала, опустив глаза.

– Жанна, – произнесла я очень тихо, – Жанна, не бойся… Я тебе верю…

Она быстро подняла голову, взглянула синими-пресиними глазами. Мне даже показалось, что они отбросили два отблеска на белые больничные стены моего кабинета. Я очень хотела услышать ее историю…

«Много раз мне хотелось произнести эту фразу: «Кто верит в меня – за мной!» В детстве я любила сидеть у окна, ощущать на щеках и пальцах трепетное прикосновение солнечных зайчиков и вышивать шелковыми нитками, зашифровывая слова в узоре, на котором переплетались стебли пурпурной розы, белых лилий и кувшинок.

«Кто верит в меня…»

Но мне не верили. И не любили меня. Ни в Обители Младенцев, ни тут, в Приюте. Помню, когда мне было пять лет, я отчаянно старалась влиться в шумный детский коллектив, стать его частью, кирпичиком в монолите, чтобы в случае опасности иметь возможность укрыться среди себе подобных или погибнуть – вмести со всеми.

Но я почему-то никак не могла встроить себя в этот монолит!

Вот первое воспоминание об этом чувстве своей «треугольности».

…Девчонки-ровесницы о чем-то оживленно разговаривали. Я напряженно прислушивалась, пытаясь уловить смысл их разговора по обрывочным фразам.

– Оно такое черное-черное, – говорила одна, – черное-черное-пречерное! Даже светится чернотой!

– И на нем – звезды! – с восторгом подхватила другая. – Такие золотые-золотые, аж серебряные!

У меня дух захватило от красоты этих слов. Я осторожно подошла поближе и сказала как можно громче:

– А у меня есть такое платье!

Девочки на мгновение умолкли, вопросительно переглянулись, будто эту реплику отпустила одна из них. А потом вернулись к своему разговору. Вот и все.

Так же было и с остальным. И позже, спустя годы. Меня не замечали. Обо мне не говорили. Даже нянечки и учителя не смотрели на меня. Обычно их взгляды скользили поверх моей головы или останавливались на носках моих деревянных башмаков. Из-за этого я и боялась поднять глаза. Стыдилась и всегда, сколько себя помню, смотрела вниз, в пол. От этого глаза постоянно уставали.