Двенадцатая интернациональная

Нарисованные в небе облака.
Нарисованные на холмах дубы.
У ручья два нарисованных быка
Перед боем грозно наклонили лбы.

В поле пастухами разведен огонь.

Чуть дрожат в тумане крыши дальних сел.
По дороге выступает тощий конь,
Рядом с ним бежит откормленный осел.

На картинах у испанских мастеров

Я люблю веселых розовых крестьян,
Одинаковых, пасет ли он коров
Иль сидит в таверне, важен, сыт и пьян.

Вот такой же самый красочный мужик

Завтракает сыром, сидя на осле,
А в седле старинном, сумрачен и дик,
Едет он — последний рыцарь на земле.

На пейзаже этом он смешная быль.

Локоть прикрывает бутафорский щит,
На узорных латах ржавчина и пыль,
Из-под шлема грустно черный ус торчит.

«Что же, ваша милость, не проходит дня

Без жестоких драк, а толку не видать.
Кто же завоюет остров для меня?
Мне, клянусь Мадонной, надоело ждать!»

«Мир велик и страшен, добрый мой слуга,

По большим дорогам разъезжает зло,
Заливает кровью пашни и луга,
Набивает звонким золотом седло.

Знай же, если наши встретятся пути,

Может быть, я, Санчо, жизнь свою отдам
Для того, чтоб этот бедный мир спасти,
Для прекраснейших из всех прекрасных дам».

Зазвенели стремена из серебра.

Жалко дрогнула седеющая бровь…
О, какая безнадежная игра,
Старая игра в безумье и любовь!

А в селе Тобоссо, чистя скотный двор,

Толстая крестьянка говорит другой:
«Ах, кума, ведь сумасшедший наш сеньор
До сих пор еще волочится за мной».

В небе пропылило несколько веков.

Люди так же умирают, любят, лгут,
Но следы несуществующих подков
Росинанта в темных душах берегут.

Потому, что наша жизнь — игра теней,

Что осмеяны герои и сейчас,
И что много грубоватых Дульсиней
Так же вдохновляют на безумства нас.

Вы, кто сердцем непорочны и чисты,

Вы, кого мечты о подвигах томят,
В руки копья и картонные щиты!
Слышите, как мельницы шумят?

Начал я негромко, но постепенно разошелся и, лишь когда полным голосом произнес последнюю строчку, обнаружил, что Ганев, бережно придерживающий голову Чебана на своей груди, — примерно так же как на репинской картине Иван Грозный прижимает голову своего сына, — раскрыл глаза и пристально смотрит на меня.

— Твое? — спросил он хрипло и кашлянул, прочищая горло.

Я смутился.

— Грех юности.

— Мне нравится твой рифмованный грех.

— Надеюсь, он мне простится, тем более что у меня не сохранилось ни малейшего авторского чувства на этот апофеоз донкихотства.

— Мне кажется, донкихотство — не бранное слово.

— Но вроде.

— Разве что в смысле непрактичности.

— Как бы то ни было, а я — не я, и лошадь — не моя.

— Это ты про Росинанта?..

Довольно ядовито, конечно, но я промолчал. О чему тут спорить, когда с тех пор, как были написаны эти стихи, прошло ни много ни мало, а десять лет. Смею утверждать, что за такой срок я несколько переменился. Стихов, например, не только не пишу, но даже не читаю. Произошли во мне и некоторые другие изменения, касающиеся не только литературы. Но с чего все-таки меня угораздило вспоминать, да еще вслух, юношеские свои словоизлияния насчет ветряных мельниц и непонятных героев?

Ганев деликатно передвинул в угол тело Чебана, снял с крючка его латанный на локтях пиджачок и, сложив, подсунул ему под голову. Потом он зевнул и потянулся так, что захрустели суставы.