Двенадцатая койка

И тогда из-под мягких крыльев палатной тьмы выпорхнуло, будто мокрота запузырилась в старом горле:

- Зато я, Гэйб, сейчас даже помочиться не могу...

- Ты любил и тебя любили, Либ. Немного сыщется людей, кто скажет о себе такое. Ты чуть ли не во всех уголках мира побывал и многое повидал. И напивался ты до радостной одури. Не забывай про все это.

Тогда-то я и уразумел, что Гэйб вовсе не пытался отвратить старика от мыслей о смерти. Вместо этого он старался убедить его, что и в смерти есть достоинство, что надобно встретить последний час, высоко держа свою облысевшую голову, зная, что жизнь не была ни пустым бочонком, ни высохшим руслом реки.

Либби кое-что из этого тоже понял.

Он сказал:

- Гэйб, но я ведь не хочу умирать.

- А кто когда-нибудь хотел, Либ? Я не хочу, и Сэм тоже.

- От этого ведь больно!

- Ты же говорил, что у тебя не болит?

- Я соврал, Гэйб.

- Ты здорово старался помочиться?

- Последний раз, кажется, даже кровь немного выступила. О, Гэйб, кровь! Я старик, я годами здесь гнил заживо и в глаза не видел ни неба, ни девушек, ни единой газеты, а теперь с конца у меня кровь сочится, а пузо мое вот-вот от напора разнесет в клочья!

Гэйб вытащил из койки "утку", поставил ее на пол.

- Попробуй еще разок, Либ.

- Не хочу. Опять может кровь пойти.

- Ну, для меня, Либ. Сделай это. Может, получится.

Гэйб помог старику сесть и дал ему "утку".

- Попробуй, Либ.

- О, Матерь Божья, Гэйб, больно!

- Попробуй. Не спеши. Спокойно.

Темень нависла ужасающая.

- Гэйб, я... не могу я! - Либби плакал и задыхался. Мы слышали, как "утка" упала на пол. А Гэйб уже тихо напевал, прижимая старика к себе:

- Либ, Либ, Либ...

А Либби только стонал.

- Все с тобой будет в порядке.

- Я посплю, ладно? Это будет: вроде ты просто заснул - и все.

- Точно. Только и всего: просто поспать, просто заснуть.

Либби вздрогнул, легкие его - старые, шелестящие, как бумага, надсадно захрипели.

- И роботы ночью спят, Гэйб. Только они всегда просыпаются.

В голосе Гэйба сразу что-то изменилось:

- Ты это о чем, Либ?

- Ну, спят. Подзаряжаются, сами себя к сети подключают. Разве не чертовщина, а, Гэйб? Роботы - а тоже спят.

Гэйб положил старика на койку и долго шарил по стене, отыскивая ближайшую розетку.

- Черт возьми, Либби, ты не умрешь! Обещаю тебе. Выход есть. Если пережечь предохранители, прихватить всю эту железную публику подключенной к обесточенным розеткам... У некоторых из нас сразу перехватило дыхание.

- Либ, ты слышишь меня? - Гэйб уже сам плакал. - Либ?

Либби не отвечал и ответить не мог. Он был мертв и лежал вытянувшись на сбившейся в ком старой посеревшей простыне, покрывавшей его провисший матрас. Казалось, это только придало Гэйбу решимости.

- Есть у кого-нибудь кусок железки? Что угодно металлическое?

Все мы были тут крохоборами. У Кью нашлась вилка, он ее припрятал, когда ему однажды по ошибке принесли две. Сам я годами сберегал кусок медной проволоки, когда-то она крепила бирку к сетке моей койки. Много лет назад я обнаружил ее, ползая под койкой и пытаясь дознаться, нельзя ли как-то поправить провал в матрасе.

Гэйба чуть не убило током, и все же ему удалось сжечь предохранители: весь заряд из сети всосала старая койка, которой никто не пользовался никто из живущих, во всяком случае, - койка, соединенная проволочкой со столовой вилкой, которую он воткнул в розетку. Ночное освещение, моргнув, погасло, когда полетели предохранители.

Дверь мы вышибали общими усилиями. Здоровые упирались в нее спинами, а инвалиды их подбадривали.

Мы и думать не думали о роботах-заменах, что несли дежурную службу, пока основная команда стояла на подзарядке. Где-то в самой-самой глубине сознания, может, мы и предполагали такое. Но перед нами был Либби на койке и Гэйб, за которым мы шли. И нам уже на все было наплевать.

Гэйб умер быстро. Во всяком случае, так мне хочется думать. Он рухнул в пламени, вылетевшем из робота-пистолета, - обуглившийся, дымящийся. Остальные сражались, как сумасшедшие. Мне сломали ногу, так что я рано выпал из битвы. А теперь одиннадцать коек пустуют, я лежу на двенадцатой. Тьма окружила плотно, говорить не о чем, да и нет никого, кому можно было бы хоть что-то сказать.

Все мои мысли сейчас только о том, о чем пишу. Думаю о Гэйбе, валившем для забавы неуклюжих роботов; думаю о Либби - как Гэйб баюкал его на койке, словно мать своего младенца. И пишу. Гэйб как-то сказал мне, что в моем возрасте быстрее всего забывают то, что случилось совсем-совсем недавно. Я не смею забыть.