Двенадцатый год

- Теперь ты совсем молодцом ездишь, - продолжает отец. - И посадка гусарская, и усеет кавалерийский - хоть на царский смотр... Эх, стар я, а то бы взял тебя с собой против этого выскочки-корсиканца, против Бонапарта... Он что-то недоброе затевает - того и гляди пойдет на Россию...

Девочка молчит и еще крепче прижимается к коленям отца.

- Эх ты, гусар! а сама дрожит как осиновый лист, - говорит последний и ласково приподнимает голову дочери. - Иди-ка сюда, на руки ко мне, на колени... Я буду твоим Алкидом... Вот так-то лучше... Дай я тебя согрею...

И он сажает ее на колени к себе, обнимает. Девочка обвивается вокруг отца, шепчет только:

- Папочка мой, дорогой мой, папа добрый...

- То-то, добрый... Ишь, дрянь какая... И плечишки дрожат... Ах, ты моя милая, крошечка моя золотая, Надечка моя... Что-то мне тебя жалко сегодня, мою девочку. С мамой прощалась на ночь?

- Прощалась, папа.

- Ну и что ж?

- Она сегодня такая добрая - поцеловала меня...

- Ну и слава Богу... А теперь раздевайся да ложись спать... Тепло ли тебе под одеяльцем?

- Тепло, папочка...

"Под одеяльцем... А сегодня моим одеяльцем будет ночка темная, небо голубое, - прощай, моя постелька... не сидеть уж мне на папиных коленях", снова щемит сердце.

Он встает и крестит голову дочери.

- Ну, прощай, покойной ночи, спи хорошенько, - говорит он, нежно взяв ее за подбородок. - Прощай, пучеглазая...

И он уходит... Пучеглазая бросается на колени и целует пол - то место, где стояли ноги отца. Слезы так и полились из переполненных глаз... "О, мой папа! мой добрый, мой друг!.. Один ты у меня был на свете - и тебя я покидаю..."

Шаги отца слышатся на лестнице, ведущей в мезонин. Вот он наверху шаги слышатся над головою... Шаги дорогого существа, шорох платья милой это тот же шепот любви, шепот признанья... "Дорогой мой папочка... не буду уже больше никогда я прислушиваться к шагам твоим, к голосу твоему милому, ласковому..."

Девочка встает с полу и подходит к зеркалу, висящему на стене рядом с отцовскою саблей. В зеркале отражается бледное, заплаканное личико.

"Прощай, мой милый капот, - я его папе оставлю на память..."

Девочка снимает с себя капот и остается в одной беленькой сорочке. Так она кажется еще моложе - совсем ребенок. Потом берет со стола ножницы, подносит их к своей белокурой, совсем растрепавшейся косе... "Вот и постриженье мое... прощай, коса девичья, прощай краса рабыни - историческая крепостная запись женщины на вечное рабство... Ах, мама, мама! теперь я не раба..."

Скрипят ножницы, с трудом перерезывая белокурые пряди косы одну за другою...

Великий шаг для женщины - исторический шаг! Обрезать косу в 1806 году, когда и теперь стриженая женщина считается чуть ли не чудовищем, решиться на такое дело в 1806 году, когда даже непокрытая женская голова позорила эту голову в глазах большинства, - это был исторический подвиг. И этот исторический подвиг в 1806 году совершает пятнадцатилетняя девочка.

Обрезав косу вкружало, по-казацки, она кладет отрезанные пряди в стол... "Папочке на память - он любил мои волосы, любил "льняную головку"...".

- Теперь я совсем казачонок, - шепчет она, глядя на себя в зеркало. Совсем выросток казачий - и лицо у меня другое, - никто не узнает, что я девка, барышня...

Но вдруг румянец заливает ее бледные щеки: сорочка спустилась с плеч и открыла ее белые девические груди, небольшие, но круглые, упругие...

"Ах, противные... вот где я женщина... Но я вас затяну в чекмень никто не увидит, никто не догадается, что там под чекменем... И женскую сорочку долой - у меня припасена мужская..."

Странная девочка уходит за полог постели и через несколько времени выходит оттуда совсем преобразившеюся. Это действительно казачонок, "выросток" - такой стройненький, с "черкесскою тальей". На голове - высокий курпейчатый кивер* с красным верхом... кивер сидит набок, молодцевато. Синий чекмень* перетянут кушаком. На широких шароварах ярко вырезывается красный широкий лампас... Плечи широкие, грудь высокая, словно у сокола, никто и не заподозрит, что она, грудь эта, не форменная, не мужская...

Она привязывает сбоку отцовскую саблю - звякает сабля, словно кандалы... "Ох, папочка услышит... Нет, он спит уж - не слыхать его шагов милых..."

Она осматривает стены своей комнаты, окна, свой стол, долго глядит на постель и, наклонившись над изголовьем, целует подушку... "Прощай, мой друг, мой немой собеседник... Даже и ты не знала, что думала голова, которая на тебе покоилась..."

- А! ты не узнал меня, милый Бонапарт, - пятишься от меня... Глупый, глупый, - это я, Надя, у которой ты всегда спал на ногах и которая сливочками тебя кормила... Прощай, Бонапартушка.

Последние слова относились к черному большому коту, который, не узнав своей госпожи в новом виде, ежился и пятился от нее.

- Прощай, Бонапартушка... Я иду воевать с твоим тезкой... А кто-то тебе будет сливочки давать?