Двенадцатый год

Мать Каратыгина была молоденькая, белокуренькая, застенчивая барынька, с лицом необыкновенной белизны; эта необыкновенная белизна была причиною того, что по воле патриарха тогдашнего театра, знаменитого Дмитриевского*, Каратыгина на сцене называлась Перловой. Пятилетний Вася, будущий трагик Каратыгин, был ее-вторым сыном. С детства он любил слушать, как его отец и мать разучивали и репетировали свои роли, и когда Бася после какой-нибудь трагической или злодейской роли начинал бояться своего отца, буквально понимая его роль, то родители очень смеялись над ребенком и называли его "простодушным райком".

- Гарри, Гаррик, - продолжал Крылов, теребя мальчика за пухлый подбородок.

- Нет, Иван Андреевич, он у нас "простодушный раек", - отвечала, смеясь, Каратыгина.

- Как "простодушный раек"?

- Да вот недавно шла на сцене драма покойной императрицы Екатерины Алексеевны - "Олегово правление". Я играла Прекрасу, а Вальберг - Игоря, моего жениха. Вася был на репетиции, видел игру, повял все буквально, как в райке понимают пьесы, да так приревновал ко мне Вальберга, что во время самого патетического нашего объяснения закричал на весь театр: "Мама, мама! не выходи за него: он женат".

Рассказ этот вызвал общий смех, который таким резким контрастом звучал после горьких причитаний несчастной женщины. Особенно Крылову понравился рассказ Каратыгиной о маленьком Васе.

- Ай да Вася! вот так критик сценический! - смеялся он. - Но как он ловко усмирил эту таинственную незнакомку! Он принял ее проклятия за монолог на сцене.

- Я сама видела, как он ее чрезвычайно внимательно слушал, и думал то же, - сказала Каратыгина.

- А ты, Вася, как думаешь? Актриса она? - спрашивал Крылов.

- Кто? - спросил ребенок.

- Та дама, в черном.

- Актриса.

- А почему ты так думаешь? - допрашивал он, едва удерживаясь от смеху.

- Она на Дмитревского похожа, - отвечал мальчик.

- Как на Дмитревского?

- Да, на Дмитревского, на "Эдипа-царя". Мне и его было жаль.

Опять общий смех. Не смеялся только один юноша, молодой, очень молодой человек, на вид не более восемнадцати-девятнадцати лет, но не по летам молчаливый и сосредоточенный. В лице его есть чтогто южное, даже более что-то цыганское, но только смягченное какою-то словно бы девическою застенчивостью и глубокою вдумчивостью, робко выглядывающею из черных, вплотную черных глаз, точно в них был один зрачок без роговой оболочки. Он стоял с кем-то несколько поодаль и: задумчиво глядел на маленького Каратыгина. При последних словах мальчика, когда все засмеялись, этот цыгановатый юноша заметил как бы про себя:

- А какой глубокий ответ, хоть бы и не для ребенка.

- Вы что говорите? - спросил его сосед, молодой человек, почти одних лет с цыгановатым юношей, с черными бегающими глазами и большими, негритянскими губами.

Цыгановатый юноша был Жуковский, Василий Андреевич, начинающий поэтик, которого товарищи за робость и скромность, а также за меланхолическое настроение его позиции называли "нимфой Эгерией". Сосед его был Греч, Николинька, юркий и смелый молодой человек, слывший в своем кружке под именем "Николаки Греконд-раки".

- О чем говорит нимфа Эгерия с Нумой Помпи-лием? - повторил Греч, трогая Жуковского за руку.

- Да вот вы слышали, что сказал этот мальчик? - отвечал он.

- Слышал. А что?

- Он сказал величайшею похвалу Дмитревскому и глубокую истину, какой никто еще не сказал о нашем маститом артисте. Этот ребенок сказал, что та обезумевшая от горя женщина похожа на Дмитревского в "Эдипе". Я смотрел на эту женщину внимательно: на лице ее застыло мрачное отчаянье, она не играла роли. А мальчик своим детским чутьем - это чутье или гения, или будущего трагика - он чутьем уловил сходство между этой безумной и Дмитревским; он этим доказал, что Дмитревский, играя "Эдипа", страдающего от мести Эвменид, велик в игре, как велико отчаянье той женщины, что мы здесь видели.

- Да, ваша правда, - согласился Греч.

А Крылов приставал к мальчику, допрашивал его:

- Ты чем хочешь быть, Вася? Хочешь быть актером - Дмитревским?

- Нет, не хочу.

- Отчего?

- Я не хочу быть слепым.

- Как слепым?

- Слепым Эдипом.

- А чем же ты будешь?

- Наполеоном.

- Вот тебе на!

- У меня и сабля есть, и ружье папа купил...

- Ну, пропал Божий свет! Наполеон всех сделает солдатами и, нарядив шар земной в мундир старой гвардии, опоясав его шарфом по экватору, посадит землю на Пегаса с ослиными ушами и пошлет ее воевать с солнцем. А победит солнце, завоюет свет - вот мраку-то напустит на вселенную! Ах, он проклятый корсиканец! Да эта!; хоть ложись и умирай, капустным листом прикрывшись, говорил Крылов уже серьезно.