Двенадцатый год

- Гноем чирья я называю франзузских эмигрантов, которые в течение пятнадцати лет, словно мухи, засиживающие зеркало, засиживали русское высшее общество, засиживали его своими бурбоническими, аристократическими, католическими и иными засиживаньями... Это была действительно гнойная материя для России. А эту материю Ростопчин и Глинка приняли за то, что есть лучшего во Франции и в мире, и объявили от имени московской квашни войну западному Просвещению. Оно, говорят, само по себе, а мы сами по себе: наш-де Вас-сиан Рыло выше Монтескье, все эти Вольтеры, Дидероты и Декарты в подметки не годятся нашему Симеону Полоцкому* и Лазарю Барановичу*, а Григорий-де Сковорода* за пояс заткнет их Шекспира... Вот до чего они договорились, и все это потому, что, между нами, наши военачальники пигмеями перед Наполеоном оказались... Он действительно топнул ногой... (Сперанский улыбнулся) и... и перемешал полюсы земли.

- И расплескал океаны? - коварно заметила Лиза, которая, кушая молочко, не проронила ни одного слова из того, что говорил отец.

- Нет, папин стакан расплескал, - возразила Соня.

- Стакан само собой, моя крошечка, но он такой господин, что может и молочко у вас отнять, - отвечал Сперанский, которого на все хватало - и говорить о деле, и болтать с детьми.

- А мы будем тогда простоквашу кушать, папуля, - простокваша очепь вкусная, - возразила Лиза.

- А простокваша из чего делается?

- Из коровы, - торжественно отвечала Соня.

В это время из-за дачной ограды послышались детские возгласы, и знакомый всем голос выкрикивал:

О, лето, лето горяче! Обильно мухами паче!

- Ох, Господи! что за ребенок! вот наказание! - плакала нянька.

- Это Саша Пушкин, - пояснила Лиза. - Он все из Тредьяковского, всего его наизусть знает.

- Преострый мальчишка! что-то из него выйдет? - говорил Сперанский, прислушиваясь, как арапчонок продолжал выкрикивать:

Замерзают быстры реки, Лезут в дубы человеки...

- Однако вы, кажется, не дочли до конца письма Ростопчина? - заметил Магницкий вопросительно. - Мы вам помешали.

- Нет, любезнейший Михайло Леонтьевич, - это я сам себе помешал... Ростопчин пишет, что так как, дескать, вы близки к особе государя императора, то Саль-ватори будет стараться проникнуть в ваши, то есть мои, мысли по отношению к Бонапарту, чтобы знать, с которой стороны подъезжать... Что ж им до моих мыслей о Наполеоне! Я не поклонник этого господина, я вообще не поклонник этого сорта господ - они разрушают то, что созидает разум; но, по моему мнению, России безопаснее быть в ладу с умным и сильным человеком, а то, чего доброго...

- Отнимет простоквашу? - засмеялась "титулярная мама", вытирая салфеткой губы у своей Сони, - простоквашу, которая делается из коровы.

- Да, простоквашу, - подтвердил Сперанский. Взяв со стола другое письмо и взглянув на подпись, он с недоумением сказал:

- Дуров... какой это Дуров?.. Писано из Сарапула... ничего не понимаю!

"Ваше высокопревосходительство, милостивейший государь мой! - читал он вслух. - Осмеливаюсь прибегнуть к вам не как к сановнику, у престола правления монаршею милостию поставленному, а как к человеку и отцу. В бытность мою, два года назад, в Санкт-Петербурге по делам службы, я, будучи милостиво принят и обласкан вашим высокопревосходительством, имел счастье получить прощальную аудиенцию для выслуша-ния словесных приказаний ваших и, быв на тот раз допущен в кабинет вашего высокопревосходительства, я видел у вас на коленях прелестного ребенка..."

- Постой, папа! это обо мне! - перебила его Лиза, по-видимому, не слушавшая чтения и укладывавшая в постельку свою любимую куклу, "Графиню Тантан-скую". - Обо мне?

- Нет, это, верно, об чужой девочке, - улыбаясь, сказал Сперанский,

- Нет! нет, папочка! обо мне...

- Ну, хорошо... Посмотрим, что дальше... Вот чудак! Когда же это я принимал его с Лизой на руках?..

- Вероятно, ваше превосходительство были нездоровы и не выходили из кабинета, - пояснил Магницкий.

- А может быть... Ну, что там еще? Зачем ему понадобился "прелестный ребенок"?

"Это была, как я узнал, ваша дочь, и я видел, с какой нежною родительскою любовью вы на нее глядели..."

- Еще бы! - под нос себе заметила Лиза, по-видимому, вся поглощенная укладываньем в постель "Графини Тантанской".

"Ваше высокопревосходительство! У меня тоже была девочка, и вы поймете, как тяжело мне было ее лишиться. Я бы покорился воле Божьей, если б моя дочь умерла: не меня постигло другое несчастие. Едва лишь моей дочери, минуло пятнадцать лет, как она, не сказав никому ни слова, ночью оставила родительский дом, взяв из конюшни лошадь, которую я же подарил ей для катанья, и в казацком одеянии пустилась в неведомый путь..."

- Ах, папочка! вот храбрая какая! - встрепенулась Лиза и даже позабыла о своей "графине".

- А что, разве и ты хочешь бежать от меня? - улыбнулся Сперанский.

- Нет, папа, - я боюсь мышей...

- Вот тебе на! При чем же тут мыши?

- Да мы вчера с Лизой смотрели, как Кавунец давал своей лошади озса из ведра, - и оттуда выскочила мышь - мы с Лизой и испугались, - пояснила Соня.