Дверь

Петров повернулся. Ему улыбалась молодая женщина, считавшая, вероятно, что Мирен Матье ей подражает во всем. Петров мог бы поклясться, что никогда раньше ее не видел.

- Я могу сказать только тебе, Петров. Я уйду от него. Отдам Сансика в интернат и уйду. Петров, мне очень хочется плеснуть в его сытую, сальную, наглую, самодовольную рожу уксусной эссенцией, хоть это и не современно. Плесну и сяду. И черт с ним. Ну, пока, Петров. Сказала тебе, и стало легче.

- Но почему?..

- Ты что, не понимаешь?

- Нет... Но...

Женщина послала ему воздушный поцелуй и скрылась в дверях под вывеской "Кружева".

Потом к нему подошли два незнакомых парня, сказали:

- Петров, не мы будем, но мы ее распечатаем. Черт нас задери, век свободы не видать.

- Кого распечатаете?

- Ювелирную лавку. Ты видел, какие там цены? Мы зашли и до сих пор в кайфе. Какой трудящийся может купить брошку бабе или кольцо дочке за тридцать тысяч? Это же специально для нас - для ворюг и рыночных князей.

- Но почему вы это мне говорите? - шепотом спросил Петров.

- Надо же поделиться, чтобы потом язык не чесался. А ты... Ну ладно, Александр Иванович, мы тебе сказали, и все. И все. - Парни кивнули ему, как бы обещая быть осторожными, и пропали в толпе.

Улица вывела Петрова на пустынную площадь. Камни площади были в щербинах от разорвавшихся мин. Черные стены домов и белые языки известковой пыли.

Посередине в золоченом кресле, нога на ногу, сидел Старшина.

- Трон, - сказал Старшина просто. - Трон пустовать не должен.

- А Лисичкин и Каюков где?

- Они на переднем крае. Где же еще быть солдату?.. А вы? Гуляете? - в свою очередь спросил Старшина.

Петров снова вышел на шумную улицу. Незнакомый народ веселился.

В витрине ювелирного магазина, среди кулонов и брошей, ложек и знаков зодиака, Петров увидел Мымрия - зубы у него сверкали жемчугом, из ушных отверстий свисали большие изумрудные бриолеты. Ресницы у него были длинные, приклеенные. И было слышно, как радостно он брякает, как это может только женщина, у которой есть чем поделиться, - женщина, полная тайн. И как бы в тумане Петров увидел мчащуюся по степи на буланом коне амазонку. Подскакала амазонка к нему и сказала:

- Привет, Петров, я так рада. Я тебе такую тайну открою, ахнешь. Я Мирина, дочь Ипполиты. Молчи, Петров, молчи...

Петров оградился от нее руками, закричал и проснулся.

Соседи храпели, хрюкали, выдували пузыри и дикие песни. Петров выпил клюквенного киселя, принесенного ему дочерью Анной, сполоснул лицо холодной водой, разделся и снова лег, проглотив по таблетке барбамила и родедорма.

Утром он был пуст, как кулек, из которого вытрясли содержимое. В углах кулька остались кое-какие крупинки да сохранилась простодушная на первый взгляд форма чего-то бывшего в нем. Петров никак не мог вспомнить мысль, тревожившую его ночью. Что-то было, какой-то неприятный сон. Но он его заспал.

Пришел аспирант Костя Пучков, мрачный и желтый.

- Как вы, Александр Иванович?

- Спасибо. Нормально, - сказал Петров.

- Хорошо вчера было. Жалко, что вы ушли. Там в помещениях номер один и номер два Шурики живут, две пары.

Петров сел на кровати, спросил с оторопью:

- Какие Шурики?

- Они вас не знают. Только что заселились. Длинные, как морская капуста. Колышутся и оплетают друг друга. Сначала эти водоросли испугались наших криков, потом вместе с нами пели и танцевали...

Петров грустно поведал Косте свои мысли о последней главе.

- Наверно, - сказал Костя. - По Фрейду, жизнь регулируется принципом наслаждения. А разум придумал нравственный закон, чтобы наслаждения эти регулировать.

"Может, зря я его в литературу подталкивал?" - Петрову стало неловко. Изжога его сотрясала. А Костя сказал:

- Я зачем к вам - вы за книгу не беспокойтесь. Если что, я в обком пойду. Я из них душу выну. Они меня еще плохо знают. - Костя Пучков сжал челюсти так, что на скулах образовались желваки. И на каждом из них было по прыщу - как красные кнопки каких-то спусковых устройств. - Заявление я сегодня подам. В школе мне место держат. Буду повесть писать о Шуриках "Тараканьи бега". Кто же о них напишет, если не я? Я, можно сказать, сам Шурик. До свидания, Александр Иванович. Извините. Пойду отосплюсь.

После ухода Кости Петров нервно и виновато разобрал вчерашние подношения, сгрузил все апельсины в самый большой мешок и отнес их на пост дежурной сестре. Ею оказалась Татьяна, стройная, высокая и потрясающе молодая, с прямой спиной копьеметательницы и комсомольским значком на крахмальном переднике.

- Зачем столько? - спросила Татьяна.

- Я их не ем. А раньше ел. Апельсины - это для молодых.

Потом пришла Зина, села у него в ногах.

- Лежи, лежи, - сказала. - Ну пошел в ресторан, по зачем нажираться?

- Ты что - я самую капельку. - Петров с большой приятностью вдохнул аромат Зининых духов, мысленно пожелал своему бывшему аспиранту Пучкову Косте влюбиться в красавицу, чтобы слово его художественное приобрело не только бы социальную злость, но и сердечную мудрость и горечь, потом взял да и рассказал Зине свой сон.