Дверь

Ведь же недаром и не просто так, от нечего делать, приходили они тогда, ночью, и ее спрашивали. Не могло же Сараеву почудиться спросонья посещение их ночное. И дверь, ту еще, деревянную, они расшатали, выбить ее пытаясь. То есть у него все нужные основания были думать про Милу так, как думал он, а не по-другому. А оказалось, значит, что все не так, и Сараев сказал на всякий случай, для того чтобы молчание свое нарушить и разрядить:

– Ты есть хочешь?

А Мила ответила:

– Не хочу.

А Сараев сказал:

– Пошли домой. А там видно будет.

А Мила говорит:

– К кому?

– Ну, ко мне, – Сараев говорит.

А Мила говорит:

– Я к болгарам не хожу.

А Сараев говорит:

– А в свою квартиру пойдешь?

А Мила:

– Нет, – говорит, – в ней болгары.

– Какие болгары? – Сараев говорит. – С чего ты взяла?

А Мила говорит:

– А была я там, когда из заточения меня Бог освободил. – И говорит: – Дверь там болгарская.

А они, говоря так и беседуя, на площадь как раз вышли имени

Народа, к памятнику ему железобетонному, и Мила остановилась у постамента и распахнула фуфайку и выбросила вперед указательный палец и закричала в лицо Сараеву, плюясь и тыча в него этим пальцем:

– Братья и сестры, – закричала она, – будьте милосердны и бдительны. Останови замышляющего не доброе, а злое и суди его по всей строгости. Бог говорил: “Не прелюбодействуй с женою своею, не убий отца своего и мать свою. А кто убьет, тот болгар”. Так говорил Бог Отец Богу Сыну.

И Сараев стоял перед ней, а она кричала куда-то мимо него и поверх него, и остановить ее было нельзя ничем, никакими доступными средствами, разве, может быть, только заткнув рот и связав по рукам и ногам.

И невдалеке от них, от Милы с Сараевым, ходили по площади люди в яркой красивой одежде, и одни из них спешили пройти побыстрее, чтоб не останавливать взгляда на этом уродливом и тяжелом зрелище, а некоторые останавливались и говорили ей:

– Заткнись, чего разоралась, дура.

Или говорили:

– Ну, бабка вышивает.

И Сараев взял Милу за рукав фуфайки и потащил ее от постамента и сказал:

– Мила, пошли.

А она не слышала его и не видела и выкрикивала, хватая беззубым серым ртом воздух:

– Жилище твое – обитель твоя. И заложи окна в доме своем кирпичом красным и белым, а свет через крышу прольется на тебя и домочадцев твоих – сверху, а не сбоку. Ибо все, что сверху, – от

Бога.

И Сараев еще одну попытку предпринял Милу с площади увести, но она вырвалась и заорала:

– Люди, насилуют! – И стала бить Сараева по рукам, плечам и лицу.

И Сараев, конечно, отступился и пошел, унося ноги от греха подальше. И он оставил ее одну у постамента, и она опять понесла свою то ли проповедь, то ли молитву в массы. А они, массы, в это время занимались кто чем – кто-то продавал и покупал рубли, кто-то валюту стран Запада, а кто-то пирожки и жевательную резинку, и шоколад, и сигареты. Да мало ли чем занимались человеческие массы, расположившись на площади и на вытекающем из нее проспекте. И Сараев прошел, минуя всех этих новых торгующих и покупающих людей, не понимая их жизни и работы и не вдаваясь.

И вот он пришел домой, и поднялся в лифте на свой пятый этаж, и подошел к двери, облицованной деревянной планкой, и открыл замысловатые замки, сперва верхний замок, английский, а за ним нижний, неизвестной принадлежности, но тоже не наш, а заокеанский. И, войдя в свою отдельную квартиру, Сараев выложил из правого кармана брюк пистолет системы Макарова, повесил на спинку стула бронежилет, забытый им сегодня утром в ванной комнате, и подумал, что, наверно, теперь они ему вряд ли понадобятся и пригодятся и неплохо бы их вернуть законному владельцу. Вместе с каской.

“И дверь железная, – подумал Сараев, – тоже, выходит, тут ни к селу ни к городу, и лучше было бы телевизор купить хоть какой, чем дверь эту возводить, и хорошо еще, что решетки я не установил на окна, а то совсем выглядело бы это глупо и смехотворно”.