Дверь

Обе, впрочем, сразу отыскались, засунуты были между сиденьем и изголовьем загаженного канапе. Сын брата Йожи обрадованно сообщил, что и отцу его всегда служили тайниками такие вот зазоры в обивке диванов и кресел. Я между тем осталась поджидать Эмеренц. Муж читал, у него всегда была с собой какая-нибудь книга, я просто сидела, потирая онемевшую кисть: и у меня левая рука словно отнялась. Наконец Эмеренц привезли. В этом виде, не в обычном платье, трудно было ее и узнать. Молча, с закрытыми глазами предоставляла она делать с собой что угодно: сознание еще не вернулось к ней, только уголки рта изредка подергивались. Ее укрыли, поставили капельницу. Я настолько обессилела от стыда и тоскливого раскаяния, что охотнее всего прилегла бы рядом с ней.

Врач посоветовал нам идти покуда домой. Помочь мы все равно ничем не можем, а она в шоке, никого не узнает. В данную минуту даже затруднительно сказать что-либо ободряющее. Инсульт рассасывается, рентген показал, что и воспаление легких прошло; но сердце очень ослаблено, неизвестно, выкарабкается ли она — да и захочет ли (помедлил он), есть ли еще у нее желание и выкарабкиваться-то. Не факт ведь, что с выздоровлением и все остальное автоматически разрешится. Болезнь и обстоятельства водворения сюда крайне для нее унизительны. Конечно, и медицине удается творить чудеса, но тут надо очень и очень постараться. С таким перетруженным сердцем ему нечасто приходилось иметь дело.

Тогда впервые — в самый первый раз с тех пор, как сошлись вместе наши жизни — увидела я ее без головного платка. Передо мной словно лежала ее красавица-мать, только поседевшая: волосы чисто вымытые, благоухающие — и совершенно белые. В очертаниях этой головы угадывалась благородная гармония той, давным-давно не существующей. Сама того не зная, Эмеренц на пороге смерти по необъяснимому волшебству уподобилась собственной матери. «На какой цветок она похожа?» — когда-то в первые минуты нашего знакомства раздумывала я среди розовых кустов. И как посмеялась бы, подскажи мне тогда кто-нибудь: на белую камелию или белый олеандр; на пасхальный жасмин. Но теперь ничто уже не затеняло, не скрывало ее высокого мудрого лба, ее неподвластной даже старости и посрамлению строгой красоты. Не какая-нибудь неодетая, кое-как прикрытая больная, а будто царственная особа, сраженная роковым недугом, совлекшим с нее под конец все наносное, лежала перед нами. Поистине высокородная дворянка, неприкосновенно чистая, как звезда. Вот когда я по-настоящему поняла, что наделала, не оставшись с ней. Будь я там, уж сумела бы во всеоружии своего новообретенного (и снова уроненного!) авторитета убедить доктора не беспокоиться, положить ее под мою ответственность к нам. Уж я бы приняла ее без всякой санобработки, помыла бы, привела с помощью Шуту и Адельки в порядок; а телевидение и без меня бы обошлось. Важнее было предотвратить этот позор, вторжение в ее жилище, которого никто не представлял себе в истинном, первоначальном виде.

Там, в парламенте, на вручении премии, все будут думать: вот какого успеха добилась! А на самом-то деле — провалилась с первой же попытки. Хоть бы сейчас, задним числом, загладить промах, иначе — терзаться всю жизнь… Но теперь разве что колдовство поможет. А надо как-то ухитриться прыгнуть выше себя: уверить ее, что все это ей лишь привиделось, померещилось.

Вручение награды