Дверь

Что медицинские показания; я судила по характеру Эмеренц. Видела, как уничтожала она понапрасну приготовленное угощение; с нею блуждала по извилистому лабиринту ее воспоминаний. Эмеренц, позабывшая своих кошек?.. Такая же нелепица, как равнодушие к судьбе своего жилья. Помнит она все, только не решается спросить. Забытье, в которое впала она от лекарств, могло, конечно, вначале затуманить память; но по прошествии дней слабые контуры происшедшего должны уже приобрести явственные очертания. И если уж узнала Шуту и других своих знакомок, непременно встанут в памяти и комнаты, и животные, и та несъеденная утка, и тухлая рыбина — все, что окружало ее после удара, в параличе… который скрывала, надеясь выкарабкаться сама, как прежде выбиралась из всех жизненных пропастей. Бедняжка Эмеренц, все от нее утаивают, а спросить боится. Добыча одних ускользающих предположений. Ладно, не время для сантиментов и обид, если вообще можно обижаться на больного человека. Скорее в больницу. В этой пьесе нет других персонажей, кроме одного, главного, и это не я, а Эмеренц. Это — монодрама.

Ее не оставляли без попечения. В больнице даже удивлялись, сколько народу принимает в ней участие. На этот раз жена самого профессора сидела у нее, и Эмеренц весело отвечала на ее расспросы. Перед этой красивой молодой женщиной, гостьей почетной и нежданной, не отважилась она разыграть сцену с закрыванием лица. Но едва та удалилась, снова пустила в ход полотенце. Прекрасно у нее работает голова! Я ничуть не ошиблась: на профессорскую жену, ни в чем перед ней не виноватую, игра не распространяется. А при мне полотенце накидывается, как эпитрахиль — заслониться от меня и собственного посрамления. На столике среди разного медицинского инвентаря лежала табличка: «Посещение воспрещается» — видимо, вывешивалась, когда шла борьба за ее жизнь. Я взяла, повесила ее снаружи на дверную ручку и, стянув с головы Эмеренц полотенце, забросила на пустую соседнюю койку, чтобы не достала. Пришлось ей на меня посмотреть. Гнев и ярость читались в ее взоре.

— Хватит, перестаньте, — одернула я ее. — Так дальше не пойдет. Если уж возненавидели меня за то, что я не дала вам умереть, так прямо и скажите, а не закрывайтесь. Ничего плохого я не хотела. Пускай получилось не совсем удачно, но я только добра вам желала, хотите верьте, хотите нет.

Она не сводила с меня взгляда, точно следователь и судья в одном лице. И внезапно слезы брызнули у нее из глаз. Я знала: тайну свою оплакивает, которая перестала быть тайной, кошек своих, о судьбе которых не осмеливается спросить, достоинство свое, пострадавшее столь карикатурно, топор этот… гибель легенды… И мое предательство. Ничего этого она не сказала, но я все поняла. То есть любовь свою я бы доказала, только приняв ее решение лучше умереть, чем срамиться перед улицей, всегда взиравшей на нее с таким уважением. В вечность Эмеренц не верила, она жила минутой. И со взломом двери для нее весь миропорядок рухнул, похоронив ее под своими развалинами. Зачем я это сделала? Как могла допустить? Вот какие невысказанные вопросы стояли меж нами.

— Эмеренц, — сама начала я, — а если бы вернуть, повторить все сначала, допустили бы вы, чтобы я погубила вас своей рукой?

— Конечно, — коротко ответила она с просохшими уже глазами.

— И не пожалели бы?

— Нет.

— Но я бы ничего не смогла предотвратить, все вышло бы наружу. Рыба эта, кошки… вся грязь.

— Ну и что? Сдохла бы — и пускай. Какое мертвому дело, он ничего уже не чувствует, не видит. Это вы только воображаете, будто вас там очень ждут, на небесах, и всё там с вами окажется: и Виола, после того как околеет, и квартира… И пишущую машинку вашу ангел доставит туда, и дедушки вашего письменный прибор — и всё, всё, как прежде, пойдет. Вот вы и выходите дура дурой. Покойнику же все равно! Покойник — это нуль, ничто, как же вы не уразумели до сих пор? Не дитя ведь малое.

Словом, не просто стыд, а прямая ненависть и злоба. Что ж, прекрасно. Только пускай не ждет от меня никаких покаяний, я не Аделька.

— Ну а зачем же тогда склеп, Эмеренц? К чему и мать, и отца, и близнецов в эту пышную усыпальницу помещать? И канава сойдет. Просвирняк, бурьян обыкновенный.

— Это вам сойдет, а не мне и моим покойникам. Это ваша семья пускай в просвирняке лежит. Мертвые не чувствуют, но мы-то уважение должны им оказать? Да что вы в этом понимаете! Думаете, если бы меня в парламенте да с барабанным боем встретили, я сейчас — на задние лапки? Служить буду, как Виола? Дожидайтесь. Интервью, это вы умеете, а вот остаться позор прикрыть, раз уж жизнь вздумали спасти — на это времени нет. Идите, давайте свои интервью. И хватает еще совести сказать, что мне своей премией обязаны!

Она знала, как меня уязвить, выкладывая все это, мы достаточно друг дружку изучили. Я встала и пошла.

— Грязюку-то убрали, по крайней мере? — спросила она. — Животных кормите моих? С дверью придумали что-нибудь?