Дверь с той стороны

«Из шока мне его не вывести, — подумал Квашнин, — значит, целиком биополе переносить нельзя. Сам окажусь в шоке, какое тут, к черту, излечение? Придется оперировать с частичным переносом. Но тогда неизбежно наложение полей, в башке все перепутается. Однако выбирать не из чего…»

Настройка Трансформатора заняла еще минуту. Сарджанец был совсем плох, пульс еле прощупывался. «Ну, все, готов!» — объявил самому себе Геннадий и улегся на соседнюю койку.

Боль мгновенным броском переполнила его тело. Автолог почувствовал, что теряет сознание. Все силы уходили на то, чтобы удержаться, не провалиться в черноту. Казалось, ноги со страшной силой тянет вверх, внутрь живота, ломая кости и разрывая жилы, а все тело словно охвачено огнем.

Таких трудных операций Квашнин еще не проводил. Никогда не было такой спешки, такого волнения, такой огромной ответственности. Первая операция в Кара-Сарджо, первый экзамен автологов.

Квашнин вцепился руками в края койки. От напряжения потемнело в глазах. Он сумел чуть приподнять голову и увидел свои раздробленные ноги. Они выглядели страшно, но вполне привычно — как на десятках тренировок. И это его успокоило. Геннадий заставил себя не чувствовать боль: серией точных ударов он загнал ее в дальний угол сознания, притушил, обезвредил. Теперь можно было приниматься за дело.

Миллиметр за миллиметром наращивались раздробленные кости. Зарастали порванные кровеносные и лимфатические сосуды. Нервы, мышцы надстраивались этаж за этажом, обтягивались тонкой розовой кожицей. Безжалостно выводилось из организма все негодное, погибшее, отмирающее. Строил Геннадий по особой памяти — «памяти целостного тела», профессиональной гордости автологов, вырабатываемой годами, ежедневным многочасовым трудом. Немало людей способны залечить усилием воли ожог на руке, зарастить порез. Но для восстановления целой конечности, внутренних органов нужен талант, без которого нет большой автологии.

Квашнин приподнялся, спустил ноги с койки, потом попытался встать. Получилось. На ногах держался нетвердо, но был счастлив. Куда и зачем теперь идти — сообразил не сразу. Машинально посмотрел на часы и не поверил: с начала операции прошло семнадцать минут. Всего семнадцать! Он нагнулся над сарджанцем. Тот спокойно посапывал.

Вот и все. Проснется абсолютно здоровым.

Геннадий вышел на воздух. Дождь совсем перестал, а ветер продолжал утюжить аэродром, задерживая ход работ, вызывая у людей ощущение непомерной усталости. Разгрузка шла своим чередом, командир самолета распоряжался на пандусе среди техников, грузчиков, грузовиков и кранов. Автомобили трогались один за другим и уходили в город. Небо светлело. Медики вступили в свой первый день в Кара-Сарджо.

К Квашнину подошли главврач и Брусенс. Главврач обнял тяжелой рукой за плечо, спросил:

— Ну как? Все хорошо?

— Хорошо, — ответил автолог тихо. И вдруг добавил: — Килограммов восемь скинул. Неплохо бы сейчас поесть.

Главврач засуетился, потащил его в салон самолета.

— Конечно, конечно! Остальное организуем позже. После встречи с правительственной делегацией…

От далекого здания аэропорта подкатил закопченный израненный бронефургон. Из него вылезли военные в черной форме с золочеными пуговицами в два ряда, в золоченых фуражках и человек десять гражданских в серых плащах. Впрочем, одежда на многих была обгорелой и изодранной, лица в синяках и ссадинах. Приехавшие тянули к медикам смуглые руки, открыто улыбались. Вперед выступил невысокий седой мужчина с грустными, усталыми глазами. И сказал сначала по-русски, потом по-английски:

«Здравствуйте, друзья…»

3

Ночь уходила. Брусенс смертельно устал. И новый день не сулил облегчения. Десять палат нейробольницы в бывших казармах президентской гвардии, которые обслуживал он, Питер Брусенс, по расчету вмещали сто пятьдесят больных. Сейчас их было триста тринадцать, а они все прибывали и прибывали.

Санитары и медсестры были местные, их тоже не хватало, да и в аппаратуре они не разбирались. А традиционного обслуживания: накормить, вымыть, переодеть больных, перенести с места на место, подложить судно, дать прописанные врачом лекарства, убрать помещения — сейчас было мало.

Уже неделю Питер спал по два часа в сутки, питался лишь во время просмотра томограмм, да и то под давлением старшей сестры — немолодой мужиковатой сарджанки с тридцатилетним больничным стажем. Она одна не боялась вот так запросто подойти к этому угрюмому повелителю машин и сунуть в руку чашку с куриным бульоном или бутерброд с сыром, в любой подходящий момент поставить перед его носом стакан с дымящимся кофе и застыть в угрожающей позе, пока он не выпьет.

Еще десять палат обслуживал Цойбален. Друг с другом они почти не виделись, лишь секундные встречи в коридоре и редкие совещания по поводу чрезвычайных случаев. Цой гораздо больше доверял автоматике, поэтому спал три часа в сутки и имел получасовой перерыв на обед. Питер завидовал ему черной завистью, но собственного режима не менял. Слишком многое теперь доверяется машинам, а они бездушны и способны выйти из строя в самый критический момент.