Дверь с той стороны

- Вы неправы. Я могу помочь. Я ведь все понимаю. И пусть я никогда в жизни не видал его...

- О ком вы?

- О вашем сыне.

- Не надо. Я запрещаю.

- Но послушайте же меня... Вам нужно с кем-то говорить о нем. И никто не поймет вас так, как я.

- Почему вы так решили?

- Разве вы не понимаете - почему?

- Молчите! - сказала Мила поспешно. - Молчите!

- И вы знаете, что я сделаю для вас все, что могу... и даже больше: то, чего сделать нельзя, за что не возьмется никто, кроме меня.

- Не знаю, что вы имеете в виду. Но если думаете, что помогаете мне, то ошибаетесь: я стараюсь не вспоминать...

- О возвращении?

- Ни о чем. Хочу жить сегодняшним днем...

- Но в сегодняшнем дне есть я!

- Для меня, - сказала она равнодушно, - нет никого.

- Поверьте... поверьте, и я был бы рад не думать о вас. От этих мыслей мне не становится легче. Но не могу, не могу...

Не помогает зелье, подумал капитан. И ему тоже. И всем?

- Я хочу на Землю, - говорила Мила. - К сыну...

- Вы думаете, это реально?

- Да! Я верю доктору Карачарову...

- Но зависит ли это только от него?

- Не понимаю.

- Это, пожалуй, даже хорошо. Но запомните: если никто, даже Карачаров не сможет вам помочь - это сделаю я. Но тогда...

Наконец-то они затворили дверь.

Какой-то миг казалось, что Зоя и капитан бросятся друг к другу, обнимутся, понесут околесицу, смысл которой не в словах, а во всем сразу: в голосе, дыхании, взгляде. Мгновение прошло; оба устояли. Устюг проглотил комок. "Я тебя люблю, хотел сказать он, - сильнее, чем всегда"... И спросил сухо:

- Почему не действует анэмо? Что ты с ним сделала?

- Да просто уничтожила, - сказала она небрежно, сразу же попав в тон. - Весь запас.

- Ах, вот в чем дело. Ничего. Синтезируем.

- Не получится: рецепт тоже уничтожен.

Будь она мужчиной, капитан вряд ли сдержался бы. Но сейчас лишь стиснул; зубы.

- Ты сердишься, потому что я не выполнила твоего указания? Но врач, как судья, не подчиняется никому.

- Ты ничего не понимаешь. В любой момент все может вспыхнуть, и пойдет такое...

- Ничто и не затухало. И, как видишь, все живы. А ты боишься?

- Не стыжусь признаться. Мой долг - сохранить людей. И твой тоже.

- Я и выполняю его. Берегу людей. А не просто мыслящую органику.

- Ты... ты решила, что лучше меня знаешь, что нужно и чего не нужно на корабле?

- Нет: ты не успел передать мне все свои премудрости слишком мало мы были вместе...

- И поэтому ты выступаешь против меня?.

- Не против тебя! За себя. Я борюсь за себя, и раз мое отношение к тебе - часть меня, то я борюсь и за то, чтобы сохранить его, а не задушить.

Ее отношение ко мне, подумал Устюг невесело. Интересно было бы узнать, каково оно: любовь или ненависть?

Наверное, мысль эта была написана у него на лице, потому что она сказала:

- Тебе все равно, что я теперь думаю и чувствую. Но так, как было, больше не будет. И давай закончим на этом.

Он хотел еще что-то сказать. Не сказал. Повернулся. Перед ним была дверь. Дверь, подумал он. Слишком часто в последнее время приходится закрывать двери с той стороны. А в какой стороне находится дверь, которую нужно открыть?

Он уходил по коридору, стараясь, чтобы шаги звучали уверенно, ритмично, словно ему сделали инъекцию и все неурядицы показались смехотворными, не стоящими того, чтобы тратить на них силы, отнимая их у более серьезных дел.

Глава восьмая

Первую неделю Карачаров не анализировал проблему. Он думал о себе. Приводил в порядок нервы и мозг. Настраивал себя медленно и упорно, как сложнейший инструмент. Это была трудная работа с успехами и отступлениями. Волнами набегали сомнения и страхи. Тогда физик концентрировался на мелочах, на легко разрешимых частностях. Маленькие победы ободряли, помогали сохранить веру в себя.

Когда сомнения стали возвращаться все реже, Карачаров решил, что готов к работе.

Потом он несколько дней штудировал записи совещаний, на которых Земля решала их судьбу. Он не надеялся найти в них что-то, что помогло бы в работе, но добросовестно проанализировал все, что там говорилось, чтобы потом можно было от всего этого отмахнуться.

Затем наступила очередь теории. Когда записанные на кристаллах в корабельном, почти неисчерпаемом информатории, гипотезы и уравнения стали его собственностью, он почувствовал, что может сделать шаг не по чужим следам, а в новом направлении.

Карачаров не знал, в чем будет заключаться решение, но интуиция, заработав, подсказывала, что решение близко и оно будет правильным. Интуиции физик привык доверять не менее, чем математике, хотя и по-иному. Интуиция придавала уверенность, и он охотно делился этой уверенностью со всеми. Надежда, вызванная им в людях, в свою очередь, возвращалась от них к нему самому и была, возможно, одним из оснований, ва которых зиждилась его подсознательная убежденность в успехе.

И все же чего-то для успеха не хватало.