Дверь в стене

– Бежать, – ответил Габбитас. – Бросим все и уедем куда-нибудь, где солнечный кли…

– Тише! – оборвала его мисс Хокинс. – Идут сюда, будут просить меня спеть. Я скоро. Обожди немного.

Мистер Габбитас отпустил ее от себя со всей учтивостью, на какую только был способен в сей судьбоносный момент, и нашел место у стены, откуда можно было лицезреть профиль возлюбленной.

– Ужасно умна, – сказал своему другу изящный молодой человек, стоявший слева от него.

– И добродетельна, – заметил его приятель. – Но это неправильно. Она должна позволить себе какую-нибудь маленькую… фривольность. Одним пением интересен не будешь.

– Она это понимает, – заметил изящный молодой человек. – Она достаточно умна. Будет некое приключение…

– Боже мой! Подозревать мою прелестную маленькую Минни в подобных помыслах… – пробормотал себе под нос Габбитас. – Решительно невозможно это слушать. – И он поспешно занял другое свободное место у стены.

Вскоре он уже с чувством бесконечного облегчения шептал Минни:

– Как же приятно снова быть с тобой! Итак, любимая, скажи откровенно, сможешь ли ты, решишься ли… сбежать со мной? Если б ты только знала, как я тоскую по тебе, как душа моя жаждет… – (Очень громко.) – Я замечательно провел время!

Последняя фраза была произнесена, поскольку кто-то неожиданно возник прямо за спиной мисс Хокинс.

– Ушли, – сказал Габбитас. – Скажи мне, любимая, поскорее. Прошепчи. Решишься? – (Пауза.)

– Ради тебя, – еле слышно прошептала мисс Хокинс, потупившись.

Габбитас воспринял это как согласие.

– Моя милая, только моя! Теплый климат благотво… Здесь слишком жарко, не находишь?

– Что тебя беспокоит?

– Миссис Габбитас на меня поглядела. Кажется, хочет домой. Теософ ее оставил.

Проницательный наблюдатель не преминет заметить, что муж, замысливший сбежать от жены, пускай у нее скорее одухотворенное, нежели красивое лицо и она склонна к философствованию, обязательно будет испытывать угрызения совести. И Габбитас испытывал. Даже в браке, прочность которого обусловлена главным образом меркантильными соображениями, необходимость совместного проживания невольно порождает привычку считаться с чувствами друг друга.

– Вечер удался на славу, дорогая, – заметил Габбитас. – И сэндвичи подавали отменные.

– Да, – отозвалась миссис Габбитас, обращая на мужа мечтательный взор. – Сэндвичи отменные и антураж. И музыка. Вечер несказанно хорош.

– Рад, что тебе настолько понравилось, дорогая.

Миссис Габбитас загадочно улыбнулась. Ее вдруг обуяла нежность.

– Дорогой муж, – произнесла она.

«К чему это? – подумал Габбитас. – Она ведь не станет ни о чем допытываться?» А вслух согласился:

– Да, дорогая.

– Ты всегда был хорошим мужем, дорогой.

– Да уж, – пробормотал Габбитас, а затем громко произнес: – Всегда.

– Можешь поцеловать меня, дорогой.

Габбитас сделал то, что было велено. За этим ничего не последовало. Оказав мужу милость, миссис Габбитас удалилась в свой уголок. Значит, ничего не заподозрила. Габбитас испытал огромное облегчение. Да, прежде она не разговаривала с ним в такой манере. Что ж, если подобные приливы чувствительности продолжатся, будет еще один повод сбежать.

Не раз и не два, а гораздо больше за эти две недели миссис Габбитас приходила в то же самое нежное настроение. Несколько реплик крайне удивили Габбитаса. Однако он продолжал собирать вещи в своей комнате, поскольку был человек решительный.

– Она не может знать, – сказал он себе, провожая супругу взглядом после одного из таких разговоров. – Узнала бы – подняла бы шум. Определенно. Ее нрав мне хорошо знаком. А эта новая манера почерпнута из какого-нибудь современного романа. Бедная старушка Мимси!

Проходя мимо спальни супруги, он бросил на нее беглый взгляд и на минуту остановился, ибо ему показалось, что Мимси стоит на коленях подле кровати и плачет. Однако, присмотревшись, он понял, что жена просто складывает одежду в корзину, и со спокойной душой направился вниз по лестнице.

Минуло пять дней с последнего из этих примечательных разговоров, и Габбитас оказался на Саутгемптонской платформе вокзала Ватерлоо, с грудой дамских и мужских баулов и все возрастающим ощущением собственной неправоты. Мисс Хокинс являла собой очаровательное сочетание робости и хладнокровия.

– Здесь заканчиваются Лондон и респектабельность, – заметил Габбитас.

– И начинается жизнь, дорогой, – ответила мисс Хокинс.

– Вот наш багаж, – сказал Габбитас.

Рядом с их внушительной поклажей располагалась чья-то еще, похожая. Внимание Габбитаса привлек маленький саквояж, который показался ему знакомым.

– Это мой? – спросил он у носильщика.

– Миссис Да Коста, – прочел тот на бирке. – Следует в Лиссабон.

– Тогда не мой, – констатировал Габбитас. – И все же это как-то… странно. Надо проследить, чтобы наши места не заняли, милая.

У двери вагона спиной к ним стоял какой-то человек – явно иностранец: слишком пушистая у него была шевелюра. Англичанин бы такую не выставлял на всеобщее обозрение. При их приближении человек обернулся.

Какое-то время они с Габбитасом вопросительно смотрели друг на друга.