Дверь в стене тоннеля

Прочесывать вернисаж Еремеев призвал Леонида Татевосяна, Артамоныча и Тимофеева. Он припарковал «джип» на платной стоянке, и все четверо растворились в колышущемся людском море.

Измайловский вернисаж, одна из первых и обширнейших московских толкучек, разительно напоминал послевоенный немецкий «шварцмаркт», каким его представлял себе Еремеев по рассказам отца. Продавали все и продавалось всё, как будто на аллею старого парка вытряхнули содержимое всех московских чуланов, лавок старьёвщиков, музейных запасников, художественных студий, книжных развалов, армейских цейхгаузов, церковных ризниц…

Глаза разбегались.

Молодой человек артистического вида примерял пластиковые маски с хрущовской лысиной, сталинскими усами, брежневскими бровями, горбачевской «кляксой». При этом мастерски копировал то грузинский акцент, то генсековское косноязычие.

– Наше дэло правое – сажат левих!

– Верной дорогой идете, товарищи!

– Дарагия друззя… Я глубоко удвлетворен достижениями сисисьних стран…

– Кукуруза – это масло, молоко и мясо!

– Дорогие товарищи! Процесс уже пошел в русле нашего консенсуса, и мы держим руку на пульсе.

– Дарагия друззя…

Парень в парадной генеральской шинели жонглировал офицерскими фуражками – авиационными, флотскими, танкистскими, пехотными.

Седоусый дед отчаянно дудел в помятый пионерский горн, предлагая «струмент» за бутылку водки.

Семилетний школьник выставил на продажу свои автомобильчики, плюшевого Мишку и старика Хоттабыча с длинной синтепоновой бородой, в загнутоносых парчовых туфлях.

– Дурдом на прогулке! – изрек Тимофеев, оглядывая торжище.

Они пошли по самоварным, иконным, посудным, книжным рядам, разбившись на пары.

У Еремеева защемило сердце, когда он увидел бабусю, продававшую свои очки, пачку грузинского чая и глиняный вазончик со столетником.

– Сколько за все это, мамаша?

– За все? – переспросила старушка, не веря в свое торговое счастье.

– За все, – подтвердил Еремеев, вынимая бумажник.

– Десять тыщ, – бабуся зажмурилась от чудовищности запрошенной суммы и тут же, чтобы не спугнуть странного покупателя, которому в одночасье понадобились ее очки, грузинский чай и целебный столетник, поспешно добавила: – Хорошему человеку и за пять отдам.

Он положил ей пятьдесят тысяч и, круто развернувшись, пошел прочь.

– Эй, мил-человек, да ты не ту бумажку-то дал, – догнала бабуся. – Глянь нулей-то сколько. Обознался малость.

Еремеев прибавил шагу, пряча от старухи, от всех навернувшиеся на глаза слезы.

Бабка вдруг поняла, что это не покупка, а подаяние.

– Ну, возьми хоть столетничек-то, сынок! – упрашивала она, протягивая вазончик. – Возьми, не обижай, Христом Богом прошу. Живое лекарствие, подлечишься когда, а?

Еремеев не оборачиваясь, схватил горшочек и отчаянно ввинтился в толпу, едва не потеряв Татевосяна.

Суеверный, как и все моряки, суеверный вдвое после Афгана, он потом часто вспоминал эту бабусю, подозревая в ней существо сказочное и даже волшебное, ибо только с ней связывал, как отклик судьбы на душевный порыв, свою фантастическую удачу в тот день. Хотя, если быть точным, то первым увидел заветное яйцо Татевосян. Это он подозвал Еремеева к лотку дородной с кубическим бюстом тетки.

– Не твое? – кивнул он на складной туристский столик, где в толчее матрешечных лениных, сталиных, брежневых, ельциных благородно поблескивало темное серебро вычурной оправы каменного яйца. Он же, Татевосян, первым взял вещицу в руки и открыл вершину яйца: под малахитовым колпачком взблеснули золотые крестики серебряного храма.

– Сколько просишь? – спросил он тетку шепотом, от волнения перехватило горло.

– «Лимон», – ответствовала тетка, трубно сморкаясь в ситцевый фартук.

– Не много ли? – возмутился Татевосян. Но Еремеев поспешно оттеснил его.

– Беру! Без разговора!

Но тетка попалась дурная.

– Ты чегой-то мне суешь? Каки-таки доллары? Ты мне «лимон» рублями давай, а энти ты еще кому нарисуй.

Дело принимало неожиданный оборот. Договорились, что Татевосян посторожит яйцо, а Еремеев быстро сгоняет в обменный пункт.

– Тока, если покупатель найдется, – предупредила тетка, – я ждать не буду!

Ювелир не отходил от лотка, сторожа яйцо по-птичьи тревожно и зорко. Время от времени он брал его в руки и изучал профессиональным оком.

– Ты это, смотри не сломай! – косилась на него тетка.

– Да тут крестик погнут, я его выпрямлю.

Татевосян повернул золотой крестик на одной из главок храма, и тот вдруг легко и пружинисто выпрыгнул, точно ключ из замка с секретом. Основание креста, сидевшее в главке, было иззубрено тонкими пропилами и состояло из полудисков различной толщины.

– Сломал! – ахнула торговка. – Как человека просила!

Татевосян быстро вставил крестик и довернул его до места.

– А ну, давай взад! И греби отсюда! Вот черноты на нашу голову понаехало! Канай отсюдова, щас милицию позову!

Обескураженный ювелир отошел в сторону, не сводя глаз с малахитового яйца. Как на беду подошел иностранец.

– Сколько? – спросил интурист, беря в руки творение Фаберже.

– Лимон, батюшка, один лимончик, – залебезила тетка.

– Лемон? – поразился покупатель. – Шютка?