Дверь в зеркало

На полях этой заметки была нацарапана карандашом дата: 17 ноября 1923 года. Антон успел подумать, что если Василий Поляков умер в 1923 году, то его сыну должно сейчас быть никак не меньше восьмидесяти. А потом свалился на свою постель и заснул мертвецки. А утром проснулся с помятой физиономией, протер глаза и понял, что ему ничего не снилось. Сполз с дивана и отправился будить Таню.

13

Завтракать им с Таней пришлось вдвоем, мать так и не вышла из спальни. Антона это обстоятельство беспокоило, ему стало казаться, что мать на него за что-то злится, а он терпеть не мог состояния холодной войны в доме. А вот Таня чувствовала себя непринужденно, сама заварила чай, сделала бутерброды, что-то рассказывала Антону, но он даже не слушал, просто кивал время от времени, изображая, что поддерживает беседу.

Сам-то он ни о чем, кроме прочитанных документов, думать не мог. И все время пытался представить себе этих людей – женатого Паммеля, сгорающего от страсти к роковой обольстительнице, пламенных революционеров, строчивших доносы, собственного прадеда – известного адвоката, ставшего сотрудником ВЧК...

Как люди жили! Это же не жизнь, а сплошной естественный отбор. Интриги, подметные письма, предательства, незаконные аресты, голод, разруха. И посреди всего этого – любовь и страсть... Надо сегодня искать понятого, присутствовавшего при осмотре трупа Годлевича, адрес в протоколе указан. Антон вдруг подскочил, как ошпаренный, вспомнив свое ожидание в отделе милиции, вялого дежурного и двух сказочных старушек в букольках. Как они сказали – «умер наш сосед по лестничной клетке...» Герард Васильевич, кажется? Че-ерт! Но адрес – в Семенцах!

– Татьяна, что такое Семенцы? – спросил он, перебив какое-то ее рассуждение о тяготах учебы в юридическом институте.

Она удивленно посмотрела на Антона.

– Это улицы такие, от Загородного до Обводного канала. Я все время путаюсь, в каком они порядке. Ну, знаешь, – Рузовская, Подольская, Верейская... Нет, Рузовская, Можайская, Подольская... Тьфу ты, никак не могу запомнить.

– Разве можно верить пустым словам большевиков? – раздался голос матери из коридора.

Таня и Антон обернулись. Нина Викентьевна стояла в проеме входа в кухню, придерживая у горла ворот халата. Вид у нее был больной и невыспавшийся.

– Порядок улиц в Семенцах можно запомнить по первым буквам этой фразы. Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая.

Таня прыснула.

– Надо же, а я не знала. А что такое Семенцы, почему они так называются? Может, вы и это знаете? Ой, с добрым утром вас!

– С добрым утром, – кивнула мать. – Семенцы – потому, что там квартировал Семеновский полк. Вообще райончик был еще тот: притоны, бордели, подпольные игорные дома... На все вкусы – и для солдат, и для господ офицеров. А что вам в Семенцах?

– Да так, – быстро сказал Антон. Почему-то ему показалось, что рассказывать все матери не надо. Потом, когда он все узнает, они поговорят.

Мать кивнула, повернулась и ушла к себе. Завтрак Таня с Антоном доедали в полном молчании. Но по дороге в прокуратуру разговорились и трещали без умолку, захлебываясь и перебивая друг друга, обсуждая дневники неизвестного молодого поэта, жертвы любви к femme fatale[2] (таких выражений Антон в разговоре, конечно, не употреблял, назвал так Анну N. про себя), и вырезки из газет, где история с зеркалом представала во всем мрачном великолепии.

– Надо срочно бежать по адресу понятого, – озабоченно говорила Таня, – может, мне удастся отпроситься.

Если честно, Антон был рад, что с ним вызвалась идти Таня; уж больно не хотелось опять идти на поклон к вечно занятому участковому. Рядом с ним Антон чувствовал себя бедным родственником, без приглашения нагрянувшим на обед в обеспеченное семейство, и терзался угрызениями совести: как же, участковому, и без того занятому по горло, приходится все бросать по прихоти молодого неопытного следователя и тратить полдня на его обслуживание, в то время как он мог бы с большей пользой для Родины принимать граждан у себя в опорном пункте.

Наморщив лоб, он вспомнил опереточных старушек и даже остановился от неожиданности.

– Татьяна, старушки сказали «третьего дня»...

Таня сразу не поняла, в чем дело, и широко распахнула глаза, что очень нравилось Антону.

– Старушки в отделении сказали, что их сосед по лестничной клетке, Герард Васильевич, умер третьего дня. Это что же – в день обнаружения трупа Годлевича? Как же он тогда был понятым?

Таня остановилась и подумала. Потом рассудительно сказала:

– Во-первых, третьего дня – это позавчера. Во-вторых, вы по Годлевичу осмотр делали не позавчера, а три дня назад. Ты же день проболел.