Двери моей души

Густеющие на виду ручейки текут по оцарапанному белкой стволу вниз, но не успевают дотянуться до подола. Заветриваются. Бледнеют. Засахариваются. Дятел, позабыв следить за беличьей жизнью, вновь принимается мастерить свою свирель и мелкие стружки коры припудривают рану скорее, чем сосна забывает про неё. А ещё раньше природа перестаёт помнить о нас. К чему возится дольше? Она уже сделала всё, что могла. Ныне наш черёд…

Кипа адума¹⁹

Лягушки готовились к приёму дорогих гостей. По весь день взбивали перину берегов пруда. Топили в воде изжёванную снегом траву и выпавшие из блокнота осени листы. Сгоняли с клеёнки пруда водомерок. Отлавливали неряшливых мух и отгоняли прочь муравьёв. Самым непростым делом было удержать в воде рыб, которые, как заправские гимнасты, опираясь на расставленную пятерню грудных плавников, норовили высунуть нос по самую талию. И всё лишь для того, чтобы убедиться – гости придут, как и обещали.

Пришли все. И дрозд в кружевной манишке, и трясогузка во фраке, синица в бархатной толстовке и дятел в красной кипе. Всё общество собралось в тот промежуток меж днём и ночью, когда первый уже не так навязчив, а вторая ещё не слишком утомлена, чтобы сомкнуть очи до черноты. Так только – щурилась сумеречно. Чихала, комкала облака салфетками и пускала их по ветру, неряха неряхой. Но уходить не уходила, ибо желала досмотреть вечер до конца. А посмотреть было на что.

Наспех стерев с неба пенку малинового варенья и потёки черничного, закат раскатал свой коврик до самого горизонта и тоже присел на берег пруда. Не стесняясь измятых щёк, придвинулась поближе луна. И событие, которого прочие собравшиеся ожидали лишь с утра, а она сама – четыре сотни лет, началось.

Звездопад. Тонкий помол бриллиантовой пыли. Перламутровый мазок кисти из хвоста кометы Тэтчер. Не ярче фейерверка. Но глубже, трагичнее, безутешнее.

Острые разноцветные брызги вздрагивали под куполом неба и срывались вниз, и таяли нежно. Не оставляя следов. Будто снежинки под торшером уличного фонаря. На глазах собравшихся рождались надежды и погибали страсти. И в радуге воззрения на мир тонули звёзды. Терялись в омуте зрачка бесследно.

Засмотревшись, дрозд оступился и упал в воду. Грузный всплеск частью, освобождённой из заточения пруда воды, разбавил чёрную краску напряжённости до меланхолии серой. Очарование, положенным ему манером, рассеялось.

Несмотря на то, что звёздный дождь намеревался расшить серебряными нитками и рассвет, гости засобирались. Скрывая напавшую неожиданно зевоту, отворачивались. От неба, ссыпающего звёздный сахарин в чашу пруда, от взволнованных рыб…

– Вы уже уходите? – разочарованно ворковали лягушки.

– Да… пора! – наперебой хлопотали крыльями птицы в ответ, а филин, чьё присутствие было не запланировано, и который просидел весь вечер неподалёку, не смолчал. Он сурово спланировал с колокольни сосны. И ухнул на весь лес:

– У-у-у-у-у…

      Потряс своё мрачное беззвёздное, бесконечно одинокое небо. Где эхо слышится криком о помощи, но вязнет в сырой безутешной темноте…

На печи

Соловей молча стирал крылья в пруду. Он долго ждал своей очереди.       Сперва воробей барахтался на мелководье, изображая тонущего.

Немного погодя, трясогузка постояла на голове у камня. Намочила носочки по самые коленки, но глубже заходить не стала, а вздёрнула нос повыше, и не замочив трена²⁰, отправилась спать.

После неё, гнал волну и мутил воду дрозд. С завидным тщанием и видимым удовольствием он мылил шею и затылок, заодно отстирывал штанишки и запылившийся подол сюртука. Усердие дрозда на нижней ступени жаркого, омываемого водой дня и понятно, и оправдано. Но он-то был не один! Поэтому лягушке, как главному распорядителю, пришлось поторопить гостя и напомнить об очерёдности. Нежным, но уверенным звуком полоскания воспалённой возбуждением гортани.

Дрозд, изрядно вымокший, был чересчур тяжёл для полёта. Потому, выбравшись из воды, дал ей вернуться откуда пришла. И лишь затем навис над прудом, пристроившись на гибком трамплине голой ветки никому неизвестного растения. Истребить его не удавалось никому. И, по чести, познакомиться было уже давно пора. Но – будучи незваным, а потому и нежеланным гостем, никто не спешил озаботиться этим.

Однако – соловей. Когда был дан знак о том, что подошёл его черёд ступить в воду, соловейка понял, что почти осоловел от густого, словно мёд, тепла. А омовение зябко, да и не избежать беззубого зубоскальства со стороны обитателей пруда. О том, что он слишком скромен и незаметен, даже рядом со своим двоюродным братом – воробьём. Что супруга его бессловесна. А сам он – краснобай, которых так много на этом свете. Тот же брат – куда как лучший солист. «И зачем ему, миру, нужен ещё один, похожий?!»