Двери моей души

Город стекает по ложбинке к реке. Кусочками овощей в салате глядятся крыши домов и, освещённые восходом, их гладкие праздничные стены. В обрамлении вишен, яблонь, слив, словно по пояс во вкусной сочной кашице мелко порубленного, зелёного же лука. Славно! Для совершенной прелести не хватает, как перца, красного вишенья³². Так не время ж ещё! По всем статям³³ рано! Густые медовые лучи слоисто льются с небес, солнечным маслом… Вкусно, прянично даже. Утро.

Он наблюдал за тобой. Без гнева, но с укоризной, которая увеличивала капли его глаз ровно так, как если бы он намеревался рыдать:

– Ка-ак же! Ка-ак же! Ка-ак же ты так!

– Ну, прости… Интересно же! Тихонько. Не потревожу.

      Ухватившись за гранитную ступень камня, что полулежит в воде, обнимаются лягушки. Та, что поверх – крепко и нежно сжимает талию подруги. С надеждой, что желаемое будет достигнуто. С усердием и старанием. Золотой ирис³⁴ глаз сияет, как новенькие обручальные кольца. Они движимы едва.

Округ же – тихо и торжественно.

Рыбы кружат подле, вальсируют втроём, меняясь партнёрами. Не дразнят лягушат, покусывая за пальчики, как бывало. Пара ласточек оставили ловить мошек. Следят сидя, склонив на бок милые головки, не роняя себя… на воду. Мир слышно? Едва ли. И только… Почти беззвучно, по оконному стеклу стекает солнце. То улитка оставила свой след. Нагретые перламутровые разводы медленно, незаметно шествуют вниз, к земле. И мешаются с твоими следами. Если они там. Если есть.

Незаметно для себя

      Небо – мозаикой. То остылой пеной сахарного сиропа. То в неряшливых клочьях. То дремлет не стриженным пуделем. Показная грусть и искреннее, «слепым» дождём веселье…

Стебли кувшинок с бомбошкой цветка, как палочки ксилофона. Рыбы мечутся, чтобы попасть в четверть такта, хотя б. Отбивают по воздуху ритм. Вслепую. И сипит лягушка натужно. Не тянет, но тщится. И нравится ей сей ущербный полдневный концерт. И важно пенится от того, словно дует на горячее молоко.

А рыбы… плюются, – и метко, и длинно. И досады вкушают плоды.

На коже воды – разводы, авоськи с икрой. Побросали лягушки и нежатся под душем дождя. Крутят ладошками, играют лопатками, набирая до середины спинки воды, а после спускают её книзу, как из ванны.

Душный воздух сбивается в хлопья и пеной тает, щекоча белые пальцы трав. И любуются они ими, удивлённо. И пускай те огрубеют от солнечной надменности вскоре. Что за дело? Пока ж они нежны и нужны себе самим. А после… Что оно такое, это после?

Где-то неподалёку первые листочки подсолнуха птенцами выглянули из земли, как из-под тёплого крыла. Клюют ветер. А дальше – широкий луг и речка, и церковь глазурованным пряником.

Большой лесной клоп, похожий на маленькую черепаху, ухватился за приспущенный флаг окошка поезда, что прошмыгнул мимо. Испрашивая загодя прощения за то, что побеспокоил, вблизи лишь пыхтит. Мощно, но незлобиво. Песня слышится на каждом изгибе рельс…

Постепенно ты понимаешь, что всё это по-настоящему, с тобой и вокруг.

Твои мечты исполняют те, кому они не нужны. Походя, между делом. Даже не сообразив, что произошло. А что же ты? Ты отчего-то теряешь способность сердиться. Познаёшь вкус проверенных временем истин. И замечаешь такую простую, что, когда цель почти достигнута, невольно замедляешь шаг, растягивая удовольствие. Незаметно для себя.

Пруд

Пруд дышал. Не сам по себе, но десятками беззубых ртов улиток, что растворялись с громким всплеском. Казалось, воду прихлёбывали. Неаккуратно, церемонно. Как дебелая купчиха, что никак не отыщет мизинчику места. Изредка очередная птица хлопотала над водой, перемешивая её взмахами натруженных крыл. А иная осмеливалась и, нащупав пяткой дно, брела осторожно и вдумчиво. Щегол, поползень, синица… Во след кукушке осмелел и соловей. Спустился частыми шажками к воде, и, не остыв, двинулся поближе к серединке, где похолоднее из-за тени от локона виноградной лозы. И было ему так приятно идти, пропуская сквозь расслабленные пальчики невесомую воду.

Пруд-то был не так, чтобы по колено воробью, но мелкий. Ему по шею. А ужу и вовсе – по макушку, с его-то плоскостопием!

Уж прилёг на подлокотник нимфеи. Ибо был утомлён. Поджидая мух, зевал широко и сладко, не показывая языка. Но соприкасаясь бледным нёбом с перламутровым жабо, а взглядом лаская лазурный навес неба. Мухи, обманутые напускным равнодушием, теряли бдительность. И, минуя неподвластный зрачку момент, оставалось наблюдать лишь сытое утирание тонких губ о жёсткую поверхность листа.

– Вкусно тебе?

– А то! – ухмылялся уж.

Насытившись, он развлекался, соревнуясь с бутоном водной лилии. Держал спинку, как она. Но утомлялся скорее златовласки, и беззаботно обрушивался в почти горячую воду.