Двери паранойи

Мимо промелькнул столб с указателями. Я мог бы поклясться, что надписи сделаны светоотражающей краской на немецком языке. Но больше всего меня поразили числа рядом с надписями. Таких расстояний вообще не было на нашем проклятущем шарике, разве что кто-то решил измерить их в миллиметрах. Десятки нулей сверкнули, как пустые глаза, как разинутые рты, как расколотые пополам значки бесконечности, и канули в породившую их космическую пустоту.

Верка смачно выматерилась и одной рукой достала из лифчика косяк. Нечленораздельно промычала – по-моему, просила прикурить. Я дал, хотя зажигалка тряслась так сильно, что пламя едва не подпалило густо намазанные ресницы нашей боевой подруги. Я ей почти завидовал – когда возникали проблемы, у нее всегда были наготове розовые очки. Хотел и сам затянуться, но босс внезапно возразил, и я предпочел нервное дрожание конечностей сильнейшей головной боли. Интересно, для каких целей он приберегал мою непорочность?

Этот вопрос интересовал меня ровно две секунды. Потом я увидел нечто невообразимое. Слева и справа от дороги торчали чьи-то гигантские ноги. В багровом закатном свете казалось, что все происходит в фотолаборатории. Задрав голову, я устремил взгляд на то место, откуда ноги растут.

Место было частично прикрыто шортами, из расстегнутой ширинки торчал умопомрачительный брандспойт для слива отработанной воды. Пухлые пальчики держали его, как сигарету. В шорты была заправлена майка с изображением Микки-Мауса, а еще выше плавало лицо, которое могло принадлежать восьмилетнему Максиму Голикову, каким я помнил его по фотографии из семейного альбома. И этот ребеночек ростом с Останкинскую телебашню вдохновенно целился в маленького четырехколесного жучка, ползущего в углублении почвы…

Когда «джип» попал под струю, имевшую около полутора метров в поперечнике, его едва не смыло с дороги. Нас спасло то, что смываться было некуда – автомобиль находился в узкой ложбине, которая напоминала трассу для бобслея. Как только волна схлынула, мы жадно задышали, будто спасенные утопленники, – и хорошо еще, что струя оказалась теплой. На запах уже никто не обращал внимания. Лично я решил считать душ лечебным.

Стало ясно, что эту «полосу препятствий» мы вряд ли преодолеем. Окружающее пространство стремительно меняло свой масштаб. Искаженная перспектива и нарушенные пропорции превращали нас то в карликов, которых могла сожрать полевая мышь, то в великанов, которым грозило удушье в стратосфере. Я не понимал, зачем и куда мы движемся, – и, по-моему, это уже не зависело от наших желаний.

Верка тряслась, словно внезапно заболела пляской Святого Витта. «Джип» разгонялся все сильнее, заглатывая черный воздух дырой, зиявшей на месте выбитого лобового стекла. Вибрация пронизывала машину – и даже не вибрация, а неравномерная дрожь, будто лихорадило живое существо. Шум двигателя не был слышен, зато громко шелестели шины. Саркофаг стало бросать из стороны в сторону, как спичечную коробку; Фариа распластался на нем, похожий на раздавленную летучую мышь…

Вскоре запахло океаном, но соленый бриз быстро сменился пустынным самумом. Земля и небо несколько раз поменялись местами; казалось, мы вращаемся на слетевшем с опор «чертовом колесе». Верка захохотала и иступленно заколотила себя по тощим ляжкам. Я понимал, что привело ее в неуемный восторг. Это было приближение смерти, замаскированной под сюрреалистический аттракцион, – наверняка не худшая ее разновидность и определенно самая завораживающая.

* * *

…Медленное растворение в чужих грезах под действием желудочного сока удовлетворяемого любопытства; фантастические галлюцинации, из которых исчезает даже твое микроскопическое присутствие; полная утрата восприятия, означающая, что ты стал частью объективного мертвого мира, – все это были признаки умирания, и с ними еще боролся кто-то за пределами моего осознания.

Последующее смахивало на дурные сны заключенного, мотающего пожизненный срок. Мы путешествовали внутри многоликой машины уничтожения, и всякий раз нас спасало только соскальзывание в новый кошмар. Здесь были смешаны разные эпохи, многие стили. Несочетаемое сочеталось с дьявольской гармонией. Я помню это смутно – как непрожитую жизнь.

63

Фашистский концентрационный лагерь. Смерть под привлекательным и все объясняющим девизом «Каждому – свое». Двуногие в эсэсовской форме с наушниками «уокмэнов» на головах. Процедура фильтрации смертников возле крематория. Те ожидали конца, сидя в собственных автомобилях, выстроившихся в длинную очередь. Точь в точь как на заправочной станции. Наш «джип» поместился между «кадиллаком», в котором развалился пожилой еврей с золотыми жвалами, и «жигулями» с семьей белорусского фермера.

Все было продумано до мелочей и функционировало предельно четко.

Людей – на удобрения, машины – на переплавку. Эсэсовец у шлагбаума не разговаривал, он слушал «Земляничные поляны навеки». Жест правой рукой – в печь; жест левой – барак, отсрочка. Левая рука поднималась крайне редко.