Двести лет вместе (1795 - 1995). Часть вторая. В советское время

Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
Что же! Вечная память тебе.

…Костылями скрипела и шаркала,

Губы мазала в копоть икон,
Над просторами вороном каркала,
Берегла вековой тяжкий сон.
Эх, старуха! Слепая и глупая!…

[256]

А В. Блюм в «Вечерней Москве» мог нагло требовать «убрать "исторический" мусор с площадей» городов: с Красной площади убрать Минина-Пожарского, из Новгорода – памятник Тысячелетия России, с киевского холма – статую Св. Владимира, «все эти тонны… металла давно просятся в утильсырьё». (О национальных оттенках «переименований» мы уже писали.) – А прославленный политическим перемётчеством и личным бесстыдством Давид Заславский требовал разгромить реставрационные мастерские Игоря Грабаря: «Преподобные отцы-художники… тайно слили снова церковь и искусство!»[257]

Это наше самопокорение не замедлило отразиться и на самом русском языке – утерей его глубин, красот, сочности, заменою железопрокатным советским волапюком.

В угаре того десятилетия не заботились, как это всё выглядит: ведь русский патриотизм отменён навсегда. Но не забудем, не забудем же о народном чувстве. Не так виделось народу, что взрывал Храм Христа Спасителя инженер Жевалкин, из крестьян Скопинского уезда, а – что главный взрыватель Каганович (он же настаивал снести и Василия Блаженного). Публично громила православие целая Шайка «воинствующих безбожников» во главе с Губельманом-Ярославским. Верно отмечают теперь: «Особенно возмущало, что еврейские коммунисты принимали участие в разрушении русских церквей»[258]. И именно в гонениях на православную церковь (затем и на деревню), – как ни позорно участие в них крестьянских сыновей, – было разительным, обидным и несмываемым участие каждого иноплеменника. Прямо против завета русской пословицы: Не гони Бога в лес, коли в избу влез.

В Двадцатые годы, по словам А. Воронеля: «евреи восприняли как благоприятную ситуацию, трагическую для русского народа»[259].

Правда, ещё благоприятнее её восприняли левые западные интеллектуалы: их обворожение было не национальное, разумеется, а социалистическое. Кто помнит, в сентябре 1930, молниеносный расстрел сорока восьми специалистов-пищевиков – «организаторов голода» (то есть вместо Сталина), «вредителей» в мясном, рыбном, консервном, овощном делах? Среди этих несчастных – и евреев не меньше десяти[260]. Но как же нарушить всемирное восхищение советской властью? Дора Штурман внимательно прослеживает, как Б. Бруцкус в Европе тщетно пытался поднять голоса протеста западных интеллектуалов. И нашёл таких, но кого? – немцев и «правых». Сгоряча подписал и Альберт Эйнштейн – но и, не покраснев, снял свою подпись – ибо: «Советский Союз добился величайших достижений» и «Западная Европа… скоро будет вам завидовать», а этакий расстрел – всего лишь «единичный случай», и «отсюда нельзя считать возможность вины [пищевиков] полностью исключённой». Ромен Роллан – «благородно» смолчал. Арнольд Цвейг – еле устоял против коммунистического гнева, подписи не снял, но оговорился, что эта расправа – есть «древнерусский метод». И что тогда спрашивать с академика Иоффе внутри страны, толкавшего Эйнштейна снять подпись?[261]

Нет, не стала Западная Европа нам завидовать. А от таких расстрельных «единичных случаев» погибли миллионы невинных. Не станем доискиваться, почему мировым общественным мнением те злодеяния были забыты. Не слишком охотно вспоминаются они и сегодня.

Ныне строится обратным движением в прошлое миф: что при советской власти евреи в целом всегда были гражданами второго сорта. Или о раннесоветских годах выражаются в такой форме: «тогда ещё не было таких притеснений, которые произошли позже»[262].

И вовсе редкость – такое, например, признание не участия только, но и некой лихости еврейской в ведении дел того молодого варварского государства: «Смесь невежества и дерзости, которую Ханна Арендт называет типичной чертой еврейских парвеню, была присуща первой социалистической, политической и культурной элите. Дерзость и пыл, с которыми проводились большевицкие мероприятия, будь то конфискация церковных сокровищ или травля "буржуазных интеллигентов", действительно придавали большевицкой власти в 20-е годы определённые еврейские черты»[263].

И в 90-е же годы другой публицист-еврей написал о 20-х годах: «В студенческих аудиториях тон часто задавали евреи, не замечавшие, что их интеллектуальное пиршество идёт на фоне опустошений в стане основного народа страны». А потом «на протяжении десятилетий евреи гордились теми своими соплеменниками, кто в революцию сделал блестящую карьеру, и не очень-то задумывались над тем, как эта карьера связана с реальными страданиями русского народа». И сегодня – «поразительно единодушие, с каким мои соплеменники отрицают какую-либо свою провинность в русской истории XX века»[264].