Двести лет вместе. Часть первая

В киевской судебной палате обвинительное заключение, по его сомнительности, было принято лишь тремя голосами против двух. При развернувшейся кампании право-монархической прессы, Пуришкевич в Государственной Думе в апреле 1911 говорил так: «Мы не обвиняем всего еврейства, мы мучительно хотим истины» об этом загадочном, странном убийстве. «Существует ли среди еврейства секта, пропагандирующая совершение ритуальных убийств… Если есть такие изуверы, заклеймите этих изуверов», а «мы боремся в России с целым рядом сект» своих[1420], но и выражал мнение, что дело будет в Думе замято из-за страха перед прессой. А в дни открытия суда правый националист Шульгин в патриотическом «Киевлянине» выступил против этого процесса и «убогого багажа» судебных властей (за что крайне правые обвинили его, что он подкуплен евреями). – Но и остановить обвинение и возобновить расследование, ещё при крайней необычности зверского убийства, тоже никто не решился.

А с другой стороны поднялась и кампания либерально-радикальных кругов, и прессы, не только российской, но вот уже и всемирной. Уже создался неотклонный накал. Питаемый самой предвзятостью обвинения подсудимого, он не иссякал и каждый день клеймил уже и свидетелей. В этом разгаре В. Розанов видел потерю меры, особенно среди печати еврейской: «железная рука еврея… сегодня уже размахивается в Петербурге и бьет по щекам старых заслуженных профессоров, членов Государственной Думы, писателей…»[1421].

Между тем сбивались последние попытки вести нормальное следствие. Конюшня на заводе Зайцева, мимо которой обвёл следователя Красовский, затем павшая под подозрение как место убийства, сгорела за два дня до неторопливо назначенного следственного осмотра. Повёл своё энергичное расследование журналист Бразуль-Брушковский и, теперь уже частное лицо, тот Красовский. (Впрочем, В. Бонч-Бруевич выпустил брошюру, обвиняя Бразуля в корыстности[1422].) Они выдвинули версию, что убийство совершено Верой Чеберяк, чьи сыновья дружили с Андреем Ющинским, а сама она – с уголовным миром. В растянувшиеся месяцы расследования таинственно умерли оба сына Чеберяк, она обвиняла в отравлении их Красовского, а Бразуль и Красовский – её саму в убийстве своих сыновей. Версия их была, что убийство Ющинского совершено самой Чеберяк со специальной целью симулировать ритуальное убийство. А Чеберяк утверждала, что адвокат Марголин предложил ей 40 тысяч рублей, чтоб она приняла убийство на себя, Марголин же отрицал это потом на суде, но понёс административное наказание за некорректность поведения.

Попытки проследить, даже только бы назвать десятки деталей этой предсудебной, затем и судебной сумятицы, ещё увеличили бы путаницу. (Вовлеклись туда и «метисы» из революции и охранки. Нельзя не выделить двусмысленной роли и странного поведения на суде жандармского подполковника Павла Иванова – того самого, который, вопреки всякому закону, с уже приговорённым к смерти Богровым сочинял и протоколировал ещё новую версию его мотивов к убийству Столыпина, кладущих всю тяжесть вины на охранные органы, в которых Иванов и служил.) Да вся взвихренная обстановка накладывала своё буревое давление на грядущий суд. Он тянулся месяц, в сентябре-октябре 1913. Он был неохватимо громоздок: вызывалось 219 свидетелей (явилось 185), и ещё затягивался борющимися сторонами, прокурор Виппер сильно уступал группе сильнейших адвокатов – Грузенбергу, Карабчевскому, Маклакову, Зарудному, которые, разумеется, требовали стенографировать его срывы, вроде: этот процесс затруднён «еврейским золотом», «они[евреи в целом] как будто глумятся, смотрите, мы совершили преступление, но… нас никто не посмеет привлечь»[1423]. (Удивляться ли, что в дни суда Виппер получал угрожающие письма, в том числе – с изображением петли, да не он один – и гражданские истцы, и эксперт обвинения, а вероятно и адвокаты защиты; явно боялся мести и старшина присяжных.) Крутился ажиотаж и перекупка пригласительных на суд билетов, гудел весь образованный Киев. Но оставалось безучастным простонародье.