Движения

Он не ответил. Он играл с Подчекаевым в подкидного дурня, и Подчекаев все оставлял его в дураках и смеялся шутливо и торжествующе.

- Ты ж охотник? - повторил Антон Антоныч.

- Что там охотиться... надоело, - сказал Кука.

Близко нагнулся к самому лицу Куки Антон Антоныч, присмотрелся. Пахло от него какими-то нежными женскими духами, острижен он был сзади под машинку, спереди аккуратно причесан косым пробором, воротничок у него был, казалось бы, совсем неудобный: высокий, жесткий; на тужурке ни пятнышка, ни пылинки... прежде не было этого. Какими-то городскими стали щеки: точно устыдились, наконец, сельского румянца и круглоты и вот стянулись чинно, насколько нужно, чтобы не бросаться в глаза, и исподволь посерели.

- Щеголь ты стал какой-то, а? - сказал Антон Антоныч. - Прежде ты как-то... не так был этому предан...

- Что же прежде?.. С людьми живем... - медленно ответил Кука и тут же радостно бросил Подчекаеву две карты. - Дама пик и дама бубен, - не угодно ль, - покройте шапкой!

Подчекаев нерешительно стал покрывать тузами, а Антон Антоныч говорил:

- И на лицо ты изменился... Ночей не спишь, а? - и еще ниже склонял к нему голову и всматривался в серые глаза, как гадалка в нашептанную воду.

- Папа мне мешает, - досадливо отодвинул Кука лицо.

Выпрямился Антон Антоныч, вспыхнул:

- Ого, хлопче, я уж и мешать стал!.. Так я, может, и всем мешаю? Тем, что живу еще здесь, тем самым и мешаю, а я и не знал, дурень!.. Так это они угадали, значит, - о-о, то разумный народ! - шо меня в острог, в каторгу, в кандалы, на цепь, а?

- Ну, папа! - поднялся Кука.

- Это они мне самое наивернейшее место и нашли, - як не москаль, то и руками не плескай, та иди себе на казенный хлеб, та смирно сиди, не ворохнись, - та глупой головою бритой... или то, может, только на чистой каторге голову бреют, а в арестантских ротах нет, а, господин исправник? язвительно спросил Антон Антоныч.

- Ну, папа! - опять по-прежнему, только еще более просительно и нежно, как говорят с больными, неверно улыбаясь, сказал Кука, а Подчекаев почему-то вздохнул, потупясь, и стал собирать и тасовать карты.

- Нет, все ж таки, как арестант будущий, должен же я знать, стригут там голову или же бреют? - и по своим полуседым, но густым еще и сильным волосам провел Антон Антоныч обеими руками сразу и взъерошил их и, перегнувшись над столом упруго, смотрел на Подчекаева так, как будто это он именно виноват в том, что его осудили, и выкрикивал отрывисто: - Тачки там возят? Землю рроют, а?.. Из печенки собачьей уху хлебают?

- Антон Антоныч! - сказал Подчекаев, вдруг засмеявшись. - Садитесь-ка и вы с нами в подкидного, а? Бросьте вы об этом и говорить и думать... Хотите, - на интерес?

- И-й-яя? - удивился Антон Антоныч. - А... а... а... ты ж меня придешь и арестуешь, как меня вторично осудят! - чуть не подавился он словами и, говоря это, взял из рук Подчекаева карты.

- Я-то?.. Мне уж навряд ли придется, - опять попробовал шутливо засмеяться Подчекаев. - Тогда уж вас сюда не пустят, пожалуй.

- Не пус-тят?.. - Антон Антоныч бросил колоду в угол, и разлетелись карты. - Так чему ж ты рад, га? Ты чему ж ррад?.. Ты у меня хлеб ешь, как у честного, и ты ж меня, как жулика последнего, схватишь - свяжешь, когда прикажут, - и ррад?.. Так ты этому ррад?

Кука стал ближе к столу между Подчекаевым и отцом. Голос у Антона Антоныча звенел, срываясь. Он дернулся всем телом раз и другой раз. Поднялся Подчекаев, небольшой и плотный. Спешно шли из другой комнаты Марья Петровна с Лешей, и Елена Ивановна, вся красная, кричала издали мужу:

- Терпеть не могу! Этого я терпеть не могу! Я тебя терпеть не могу!

В этот же вечер уехал Подчекаев.

С Лешей шел по молодому апрельскому лесу Антон Антоныч. Он видел, что Леша все пишет кому-то длинные письма: испишет мелким почерком почтовый листок, потом берется за другой, и его испишет, и все справляется, когда поедет Фома на почту в Нейгоф, и нельзя ли ему поехать раньше, вот теперь же, сейчас; и вид у него стал почему-то рассеянно-серьезный.

На соснах и елях выступала новая смола. Весенними дождями было дочиста вымыто небо и сквозь сильные темные верхушки голубело влажно. Синица настойчиво кричала: "Цигарга, цигарга, - пинь-пинь-пинь!" У Леши выбивались из-под фуражки кудри молодо и празднично.

Сказал Антон Антоныч:

- Замечаю я что-то... ты как будто здесь и не здесь, а? Что-то у тебя там завелось, червяк какой-то... Может быть, я в этом деле ошибаюсь, а только кажется мне так... а?

- Пожалуй, - ответил Леша, смотря не на отца, а куда-то выше сосен, пожалуй, и завелось... - И не улыбнулся, как ждал Антон Антоныч, - смотрел просто.

- А-а... а как бы сказать... не рано это?

- Нет, не рано, - так же просто ответил Леша.

- Что ж, ты, может, уж и... обвертеться?

Промолчал Леша.