Двое

Я только что узнала о смерти отца. Буквально только что, сегодня утром. Я не могу осознать. Я не могу представить, что его больше нет на планете. Нет больше нигде. Фредди, старший из моих троих сводных братьев, позвонил мне на рабочий телефон. Я не знаю, откуда он взял этот номер. Не помню, чтобы давала его ему. Я помню, что записывала его для папы вместе с моими мобильными и домашними номерами много лет назад. Возможности связаться со мной, нацарапанные на блокноте у телефона, ютящегося в коридоре. Строгом, сдержанном. Как все в моем отце. Возможно ли, что блокнот оставался на том же месте все эти годы и Фредди его нашел? Или же папа переписал номера в свою адресную книжку? Я не знаю, но обнаруживаю, что думаю об этой тонкой паутинке тоски, надежды, чего-либо, протянувшейся между нами.

Он умер неожиданно. По крайней мере, для меня. Я не знала, что он болел, потому что мы переживаем один из тех периодов отчуждения друг от друга, которые иногда у нас случаются. Переживали один из периодов. Случались. Прошедшее время. Смешное формальное слово, отчуждение. Мы вдаемся в формальности, не так ли? Когда нам стыдно, грустно, или мы просто подавлены. Я не знаю, когда еще используется это слово, если не в отношении семейных раздоров между мужьями и женами, родителями и детьми. Люди, которые должны быть ближе всего друг другу, становятся чужими. Мы с отцом не виделись больше года. Мы разговаривали на его день рождения, все закончилось плохо, что бывало часто из-за многих лет напряжения и презрения, бурлящих под поверхностью наших отношений, всегда угрожающих взорваться. Полагаю, до этого момента. Теперь уж ничего не взорвется. И мы не помиримся. Ничего не сделаем.

Моему отцу всегда нравилось делать вид, что он пытается идти навстречу, а я упрямлюсь, капризничаю. Подразумевалось, что разочаровывающим моментом наших отношений было то, что мы не нашли общий язык, когда на деле разочарование – отсутствие отношений. Было отсутствие отношений. И теперь мы не сможем их построить. Моему отцу нравилось создавать иллюзию, что он был мне хорошим отцом, справедливым, что я была наравне с его тремя сыновьями. Что он так же усердно пытался осчастливить меня, как их, и даже больше. Это тоже доставляло боль. Потому что на деле ему никогда не нужно было стараться с ними, это было легко.

После того звонка на день рождения, мы обменялись лишь несколькими сообщениями. Этим утром, когда Фредди неловко преподнес новости, моей первой мыслью, естественно, было: «мне стоило звонить чаще», потому что именно об этом люди думают в такие моменты. Сожаление – это рефлекс. Оказывается, ему диагностировали рак восемь месяцев назад. Почему Фредди не связался со мной до этого? Теперь уже слишком поздно. Но я не виню моего светловолосого, голубоглазого брата. Я никогда не винила ни одного из них за то, что родились после меня, вторглись в мое пространство и невольно вытолкали меня из него. Для того, чтобы кого-то обвинять, нужны определенная уверенность в себе и своих правах. У меня никогда такого не было в отношении моего отца.

Да и что бы я сказала? Эти так и не случившиеся звонки были бы испещрены долгим молчанием, неловкими паузами, недопониманиями. Обвинениями. Нам всегда было сложно разговаривать друг с другом, даже в лучшие времена. Когда бы это ни было.

Я не особо люблю делиться чувствами. Я не хочу рассказывать коллегам свои новости. Я знаю, они засуетятся. Доброта заставит их отправить меня домой, но я не хочу этого. И не хочу их сочувствия, когда я не уверена, что его заслуживаю. Я часто говорила, что ненавижу своего отца – ему в лицо, моей матери, своим парням, лежа в постели с простынями, запятнанными сексом. Я не ненавидела отца, и я никогда острее не осознавала этого факта, чем в момент, когда я поняла, что не смогу больше ему об этом сказать.

Все утро я продолжаю работать, будто ничего не изменилось. Я всегда отлично скрывала эмоции, а также развила способность отодвигать проблемы на задний план. Я провожу совещание, отправляю письма, делаю звонки. Потом кто-то отменяет мою первую послеобеденную встречу, освобождая в моем расписании редкое трехчасовое окно. Этот промежуток пугает меня. Я хочу быть занятой, не думать. У меня гора непрочитанных писем и стратегический полугодичный проект, над которым надо поразмыслить, но я сомневаюсь в своей способности сконцентрироваться на этих делах, поэтому я говорю своей ассистентке, что поработаю вне офиса. Я планирую найти кафе с Интернетом, окружить себя отвлекающими незнакомцами, за которыми могу наблюдать и, может, обменяться с ними ни к чему не обязывающим словечком.