Двое

Упиваясь роскошью пустого дома, я увеличиваю громкость и слушаю ее трогательные тексты и великолепные мелодии, пока мою пол на кухне. Она поет о юношеской любви и беззаботности. У нас с Марком никогда этого не было. Когда я с ним познакомилась, он уже был отцом, а я стала матерью, как только согласилась быть его девушкой – или по крайней мере заменой матери или почти матерью. И все же, слушая слова, меня отбрасывает еще дальше в дни огромных провалов, потрясающих последствий. Мне нравится танцевать, мне это доставляет огромное удовольствие. Я обожаю чистое сумасбродство этого. Время наедине с собой в воскресенье днем кажется запретным излишеством. Я начинаю качать бедрами, переставлять ноги, отбивать ритм. Скоро текст и музыка вторгаются в мое тело. Я поддаюсь им. Нет, это предполагает сопротивление – я бросаюсь в них. Я отпускаю себя. Я выплескиваю все. Обычно я все контролирую: себя, мою семью, время. Я относительно застенчивая, всегда думаю, какое впечатление произвожу. Но когда я танцую, все это отступает. Мои руки и ноги расслабляются, я трясу бедрами и головой. Швабра становится моим партнером в танце, я кручусь и верчусь.

Снаружи небо преображается из болезненно-серого в темное индиго, пока я убираю и танцую. Марк пишет, что они с мальчиками поехали к Пауле на ужин. Решение принято. Со мной не советуются, просто оповещают. Но я планировала сделать только сэндвичи к чаю, поэтому не могу жаловаться. Когда пол чист и все поверхности блестят, я убираю швабры, тряпки и ведро, но – настоящая Золушка, намеренная пойти на бал – продолжаю танцевать. Мой живот становится липким от пота, волосы облепляют затылок, и я от этого в восторге! Удовольствие, свобода – абсолютны.

Поэтому я так сильно злюсь на Марка и мальчиков, что забрали это у меня. Удовольствие. Свободу.

Я слышу их. Смех. Громкий и неуправляемый. Снаружи уже совсем темно, а у меня на кухне горит свет, словно я на сцене даю представление у всех на виду. Марк, Оли и Себ стоят у стеклянной двери патио, смеясь, как гиены. Я гадаю, как долго они наблюдали. Они вваливаются в дом, все еще смеясь. Беззаботно высмеивая меня.

– Какое выступление, – говорит Марк. Он быстро меня целует, его холодные губы колют разгоряченную щеку. – Я забыл ключи, поэтому мы зашли с заднего входа.

– Господи, мам, ты танцуешь как бабушка, – говорит Себ. Это не так. Их бабушка все еще танцует твист – надо отдать ей должное – а я больше склоняюсь к стилю девяностых. Да, застряла там, наверное, но это не твист, а множество прыжков и размахиваний руками. И все же я понимаю, что имеет ввиду Себ. Я поспешно опускаю руки по бокам. Если бы я могла их отрубить, я бы это сделала. Я представляю, как тянусь за разделочным ножом, чистым и блестящим на столешнице.

– Помойте руки. Тщательно. Спойте «С днем рождения» дважды, как нас учили, – говорю я. Никто не отвечает.

– Ты такая неудачница, Ли, – бормочет Оли. Протопав мимо меня, он хватает яблоко из наполненной мной фруктами миски, агрессивно откусывает. Он качает головой. Не как я во время танца, не с радостной беззаботностью, но в отчаянии. С отвращением. – Позорище.

Я поворачиваюсь к Марку и умоляюще смотрю на него, чтобы он что-нибудь сказал, и я знаю, что он меня понимает, но просто пожимает плечами. Его взгляд говорит: «не втягивай меня, это твоя битва». Иногда роль матери и жены ощущается как смерть от тысячи порезов. Я выпрямляю плечи, выдавливаю улыбку, хоть и маленькую – никто не подумает, что я безумно счастлива в данный момент, но я не хочу устраивать сцену. Или, может, хочу, но Марк не хочет. Я хозяйка собственного тела. Я выбираю, что показывать. Я сохраняю расслабленное выражение лица, брови не сдвигаются, подбородок остается высоко поднятым. Непроницаемая. Вы не должны чувствовать себя чужаком в собственном племени. Это противоестественно.

– Можно нам завести собаку? – спрашивает Себ.

– Нет, – резко говорю я. Он задавал этот вопрос время от времени уже на протяжении полугода. Обычно я более спокойна и пытаюсь мягко отказать ему, но у меня нет терпения, сил. Как собака впишется в мой образ жизни?

Себ опешивает, его лицо омрачает тень беспокойства. Я тут же чувствую себя виноватой. Двенадцатилетки не должны переживать о своих родителях. Он наблюдательный и добрый ребенок. Будучи веселым и благодушным, он хочет видеть такую же легкость в мире окружающих.

– Что не так? – спрашивает он.

Как мне объяснить ему, что все не так, кроме, пожалуй, него? Хотя даже любить его сложно. В моей жизни нет абсолютных удовольствий. И я полностью виновата в этом сама.

– Ничего, я просто устала. Послушай, почему бы тебе не принять душ? Я позвоню Фионе. Поднимусь к тебе перед сном. – Он кивает, послушно, с готовностью убегает, желая верить, что я просто устала.