Двое для трагедии. Том 2

– Но Седрик даже не искал меня… Он просто сдался, – прошептала я.

– Поверь, это единственное, что ему оставалось: родители убедили его в том, что убили тебя и сожгли твое тело, – тихо сказал на это Маркус. – Он был уверен, что ты мертва и поэтому запер себя в склепе.

– Он страдал? Ему было больно? – с отчаянием спросила я.

– Этого я не знаю, но, не думаю, что его тело чувствовало хоть что-то. Некоторые вампиры добровольно выбирают сон, но, конечно, не в таком юном возрасте, как Седрик. Когда вампиру становится больше восьмидесяти тысяч лет, жизнь уже не приносит особой радости, и они предпочитают, скажем так, сон. Но Седрик… Мне безумно стыдно за то, что я сделал с собственным братом.

На лице Маркуса отразилась такая боль, что я решила больше не упоминать о его трагедии. Но я вдруг вспомнила о Грейсоне: мне стало интересно, что происходило с ним после его приезда в мой монастырь.

– А что с Грейсоном? – робко спросила я Маркуса, боясь, что он мог неправильно истолковать мое любопытство.

– Не волнуйся, он уехал, – спокойным тоном ответил Маркус.

– Он рассказывал тебе о том, что происходило в его поместье?

– Да, он честно признался мне в том, что издевался над тобой. Приношу за это свои извинения. Но Брэндон сказал, что ты отчаянно отрицала мою осведомленность насчет тебя и Седрика. Почему?

– Не хотела втягивать тебя в это, – честно сказала я.

«Грейсон все ему рассказал? И о том, что одержим моим телом настолько, что едва не похитил меня из монастыря?» – удивилась я.

– Грейсон уехал? Куда? – уточнила я.

– Когда я сказал ему, что родители хотят вернуть тебя Седрику, Брэндон был взбешен этим известием. Чем ты успела так ему досадить? Он сказал, что мы делаем большую ошибку и что он жалеет о том, что не убил тебя. Но, к счастью для нас, ты жива и вернешь нам Седрика. – Маркус взглянул на меня, и его глаза потеплели.

– Но Грейсон угрожал мне, что расскажет обо мне и Седрике всем вам. Он говорил, что…

– Он никогда ничего не скажет – он поклялся об этом.

– А как ты и Маришка? – спросила я, удовлетворившись новостями о Грейсоне и теперь желая узнать о браке самого Маркуса.

– У нас все великолепно: ждем первенца. – Маркус улыбнулся. – Мальчика.

Я тоже улыбнулась до самых ушей: вот это новость! Как замечательно, что Маркус скоро станет отцом!

– Поздравляю! Это так здорово! – искренне поздравила его я. – Уверена, ты будешь прекрасным отцом. И когда вы ждете малыша?

– Через четыре месяца.

Так, продолжая дружескую беседу, мы разговаривали всю дорогу до ближайшего отеля, где для меня был снят отдельный люкс. Персонал отеля с почтением смотрел на меня и просил окрестить их крестным знаменем (это мне переводил Маркус), что я и делала, помня о том, что еще недавно была сестрой Элоизой – невестой Христовой.

Маркус провел меня до двери моего номера.

– Какой твой любимый цвет? – спросил он. Теперь он относился ко мне совершенно по-другому, чем тогда, в Праге. Наверное, сейчас он высоко ценил меня за то, что, благодаря мне, вновь обретет брата.

– Белый, – ответила я, желая предстать перед Седриком воскресшим ангелом.

Маркус молча кивнул и ушел, а я открыла дверь номера и, зачарованная застыла на пороге.

Как давно я не видела нормальной удобной мебели! Пять лет меня окружали лишь каменные своды, а в моей низкой маленькой келье не было ничего, кроме жесткой деревянной постели. А здесь был человеческий мир, из которого я была похищена и заперта в тюрьму монастыря. Мебель: стулья, столы, кровать, софа, комод, украшения, статуэтки, картины, шторы, часы – все это было почти забытым.

Я зашла в ванную комнату и счастливо рассмеялась оттого, что могла принять ванну и искупаться под душем в горячей воде, а не под ледяной водой, бегущей тонкой стрункой из ржавого высокого крана, под которым мне приходилось мыть себя в монастыре. Шампуни, гели, кремы привели меня в восторг, ведь в своей тюрьме я пользовалась лишь дурно пахнущим хозяйственным мылом.

Последний раз я видела свое отражение пять лет назад, и сейчас, посмотрев на себя в зеркало, я вскрикнула от ужаса: на меня смотрела измученная бледная женщина с впалыми худыми щеками и бледно-фиолетовыми синяками под глазами, одетая в грубую черную мешковину, а ее шею тянул большой деревянный крест.

Мой вид так шокировал меня своей безобразностью, что я горько заплакала. Я в исступлении сняла с себя крест, нижнюю юбку и рясу, швырнула их на пол, осталась нагой и просто разрыдалась: я была такой худой, что ребра отчетливо выпирали над впалым животом, руки превратились в тонкие костяные ветки, а ноги стали тонкими палками. Я стала омерзительна. Мои прекрасные, длинные когда-то волосы были коротко подстрижены: в монастыре их стригли каждые два месяца, чтобы не завелись вши. Осталась лишь страшная тень от той, кем я была пять лет назад.

Вот, во что я превратилась?! В страшную худую тень! В живого мертвеца! Белая-белая, никогда за пять лет не видевшая солнца кожа, ярко подчеркивала синяки под моими глазами и делала меня похожей на вставшего из могилы покойника.