Двое и одна

Она с вызовом посмотрела на меня, но я в этот момент протирал свои «мужественно прямоугольные» очки, и обвиняющий, отшлифованный многолетней ложью взгляд получился напрасным. Отвернулась и уставилась на пол, точно моя брезгливость была маленьким, но очень опасным животным, чем-то вроде членистоногого прозрачного скорпиона с красными глазками и ядовитым изогнутым хвостом – животным, которое ползало у нее под ногами и в любую минуту могло укусить.

– Да успокойся ты, наконец! Сколько можно!

– Я спокоен.

Это было неправдой. На самом деле спокоен я не был. Она топнула и в неверном свете телевизионного эфира – цветные блики беззвучно затряслись у нее на лице – с силой крутанула каблуком, пытаясь втереть скорпиона в каменный пол.

– Никто меня не осквернял, и ничего в моем драгоценном теле от него не осталось… Раньше это тебе не мешало.

Заросшая белой бородой голова в экране в свою очередь сообщила об убийстве пятнадцати детей в одной из школ на севере страны. Мутная волна обрушивалась мне на голову из ящика почти каждый день. День начинался с новостей. Новости начинались с убийств. Год за годом воспринимать это всерьез нельзя. А я все жду, что однажды утром белобородый наконец объявит: «Сегодня ничего важного не произошло, программа новостей отменяется, занимайтесь спокойно своими делами».

– Ну сколько можно допрашивать? – Она уставилась в темноту за окном, словно искала там ответа. И темнота снова не подвела. – Тебе следователем работать надо! Выбивал бы показания из обвиняемых… Подозреваешь всех вокруг себя… насмотрелся в ГБ… А между прочим, и там хорошие люди были. И у них жены были, дети. Просто служба такая.

Лицо в студенистом экране, набухшем убийствами, замолчало, поджало губы в нитку и с любопытством рассматривало ее.

– Хороших не было. – Этот длинный скачок в ее мыслях вызвал у меня привычное чувство раздражения. – Были посредственные. Очень посредственные. Делали вид перед другими, да и перед самими собой, что они как все. «Просто служба такая», – повторил я, запихнув ее фразу для большей выразительности в отравленные кавычки. «Только исполняли приказы. Если бы не я, еще хуже было бы…» – Сотни раз эту песню слышал. Ее уж точно не задушишь, не убьешь… Конечно, были среди них и раскаявшиеся потом. Но очень мало… И даже их простить совесть не позволяет… Да и кто мне право давал их прощать?..

– Ой, вот только не надо из себя святого изображать… Совесть у тебя уж слишком сложно работает. Простить полностью, не полностью простить, не простить, обвинить, судить… – Ее косые, свистящие обиды проносились мимо, не задевая меня. – Не слишком ли много на себя берешь? И следователь, и прокурор, и судья – все вместе… – Конец предложения захлебнулся и утонул в поднятой ко рту рюмке. Она ожесточенно заглотила очередную порцию коньяка. Ей нужно, чтобы я начал спорить, и поэтому не произношу ни звука.

Я был неправ. Очень, очень редко, но были и исключения. Мне за день до обыска позвонил кто-то. Невнятно пробормотал, чтобы убрал в доме, и тут же повесил трубку. Я, разумеется, не поверил и был наказан. А он ведь жизнью своей рисковал ради меня, которого, может, и не видел ни разу.

– Те, кто нарушают законы, они преступники, – продолжала она. – И здесь, и там: их место в тюрьме… – Это было эхом, эхом слов, сказанных другим человеком в другой стране. Наверное, ее отцом… Удобно так. Ни черного, ни белого. Все серое. Никто не прав. Все виноваты. Семена, заброшенные в глубоко распаханные еще в детстве мозги, до сих пор плодоносят. – Чему ты усмехаешься?

Я, оказывается, усмехался… Для этих ревнителей закона я был преступником. И все, кто хоть немного раскачивал советскую махину… Похоже, у меня приступ уважения к самому себе, к тому, кем был лет двадцать пять назад. Со мной теперь бывает редко… Тех, кто тебе помог – помог, ничего про тебя не зная, – таких не любят. Вон, что в Интернете про них пишут. Легче убедить себя, что все делалось с каким-то замыслом-умыслом и уж, конечно, не было промыслом. А ее, насколько я знаю, помощь незнакомым людям никогда не интересовала.