Двое и одна

Как видно, моя разбухшая от боли душа не знает, что болтает язык, который не удается держать за зубами. Сейчас нужно, чтобы мое «Я» – самое грубое из многих моих «я» – было не просто одним из русских местоимений, которое упирается и все же пятится назад, а твердым английским I, написанным с заглавной буквы, римской единицей, каменным столбом. Столбом, который невозможно сдвинуть никакими другими словами. Ведь, кроме меня, рассказывающего, есть еще я, который на самом деле, и они оба мало похожи друг на друга. Рассказывающий явно не дотягивает до того, другого, до его стихов. Больше писать об этом не буду. Насиловать метафору – преступление, еще более тяжелое, чем плагиат.

– Люди ошибаются. Проходит время, и их прощают… – Даже сейчас, когда голос ее почти не слушается, искусством беспомощного взгляда владеет она виртуозно. Может, даже и бессознательно. Ее пальцы неуверенно коснулись моей ладони. Внезапно я заметил, что никаких следов опьянения у нее не осталось. Минуту назад была никакой, а теперь протрезвела начисто. Ни в одном глазу. Как это ей удается? Алкоголь испаряется от огня, бушующего внутри? – Тут ведь не арифметика и не программирование. Кроме черного и белого, есть много цветов… В каждой семье когда-нибудь случается… Я бы хотела изменить то, что произошло. Но не могу. – Рука, оказавшаяся у меня на ладони, тоже лгала. Подрагивала, боялась разоблачения. И не уходила. – Здесь же не Саудовская Аравия… Посмотри на меня! Неужели нельзя быть хоть чуточку добрее? И к себе лучше бы относиться стал… – Внутри этого вопроса был еще один вопрос. Но я сделал вид, что не замечаю. И тогда она произнесла его сама. – Скажи, ты хоть чуть-чуть любишь меня?

– О Господи, опять…

– Скажи, мне сейчас необходимо знать!

Терпеть не могу, когда в сотый раз заставляют говорить то, что хотят от тебя услышать… В том месте, куда одно за одним падают ее слова, в душе у меня уже скоро появится глубокая впадина.

Мертвенно синим светом вспыхнул позади нее кусок грозы. Вслед за ним ударила по зрачкам, разбилась на тысячи брызг горячая флоридская тьма. И снова повисли внизу над блестящим асфальтом тонкие стебли фонарей, сгибающиеся под тяжестью воды.

Мне стало не по себе. Вдруг мелькнула дикая мысль, что сейчас она взберется на подоконник и выпрыгнет. Но она развернулась и начала, не отрываясь, рассматривать меня. Взгляд ее истончался, но не рвался.

– Я тебе скажу… – Но узнать, что еще она собирается сказать, мне было не суждено: в это время полоснул по нервам пронзительный звонок. Она с безразличным – слишком уж безразличным? – видом подняла трубку. Трубка прошептала ей что-то на ухо. Она сжала ее так, что казалось, эта обмякшая, покорная трубка вот-вот хрустнет. Но сразу же отпустила – рука с говорящим телефоном повисла в воздухе – и застыла, закрыв глаза, будто измеряла пульс у бившегося в ней глуховатого голоса. Я уже когда-то его слышал? Слова в трубке кончились и начались шуршащие, как пенопласт, шорохи, означавшие что-то еще более важное. Она заткнула их щекой. Поджав губы, пробормотала, что перезвонит позже, отрешенно взглянула на трубку и с силой опустила ее. Трубка так и подскочила от возмущения. Она отвернулась. Чтобы я сейчас не видел ее лица?

Еще одна шелковистая вспышка у нее в ладонях. Маленький огонек высветил золотисто-голубые веки. Бросила зажигалку на стол. Длинный и тонкий шестой палец с раскаленным дымящимся ногтем пророс между средним и указательным. Посмотрела вокруг и, словно убедившись, что видеть некого, подошла ко мне. Дым двух сигарет над нашими головами мирно вился спиралью.