Двое из ларца

«Знают», — сказал Петька, когда со мной разговаривал. Я на самолет успел, а этот парень нет… Что ж они сами ему не позвонили? Да черт их знает, я в гостинице остановился, а он, может, у своих людей на квартире, а там телефона нет, — хоть и Хабаровск, но Дальний Восток все-таки. Да мало ли что… Но нарисоваться он здесь может в любой момент. А трубка у меня уже. И, значит, интерес у него уже ко мне будет, конкретно… Такой вот расклад».

Гурский вошел в Дом быта и поднялся по лестнице на пятый этаж. Лифт не работал.

— Привет! — обрадовался ему Дмитрий.

— Здорово, — Александр протянул руку. — Как дела?

— Да потихоньку. Я уж думал, ты улетел.

— Сегодня. Может, посылку передать? Или на словах?

— Да нет, чего передавать, я сам через неделю дома буду, да и звонил вчера. Пойдем позавтракаем?

Вдруг Гурскому показалось, что он теряет сознание. Голова закружилась, пол поплыл под ногами. Он оперся на стол с разложенными билетами, по которому покатился и упал на пол карандаш. Длилось это ощущение всего несколько секунд, а потом исчезло так же внезапно, как и возникло.

Александр взглянул на Диму, который растерянно смотрел на кассира:

— Марь Петровна…

— Ну да, — она сняла очки. — Тряхнуло немножко. По радио вчера еще предупреждали.

Из экспозиционного зала, раздвинув темно-зеленую ткань, выглянула контролер:

— Дмитрий Алексеич, там Петр чуть не упал, еще качается. Посмотрите, может поправить что-нибудь. И у Жириновского стакан весь расплескался.

— Это землетрясение? — вскинул брови Гурский.

— А вы оставайтесь, — улыбнулась кассир. — Может, вулкан еще проснется, Авачинский, он дымит. Увидите — красиво…

— Нет, спасибо, я уж лучше по телевизору. Дима, пошли.

— Да обождите, может, еще толчок будет, обычно их несколько, а здесь — шестой этаж все-таки.

— Пятый.

— Вместе с техническим — шестой.

— И что?

— Ну… Всякое бывает. Пролеты лестничные сразу обрушиваются. Дом стоит, а пролеты… И в лифты нельзя заходить. И от окон как можно дальше, осколками может поранить.

— А что делать?

— Ничего. Вот, видите? Это капитальная стена, вот туда, в дверной проем, встать и стоять. И ждать.

— И все?

— И все.

— Ма-ама дорогая… И вам не страшно?

— Страшно. Сорок лет уже здесь живу, а все боюсь. И все боятся. Так что вы не стесняйтесь.

Дима ушел в зал. Гурский невольно уставился на тяжелые бетонные балки потолка.

— И долго ждать? — он нервно достал сигарету.

— Кто ж знает? Может, и не будет больше. Только не курите, пожалуйста, не выношу. Дмитрий вышел из зала.

— Пошли?

— А? — Александр взглянул на Марью Петровну.

— А что я могу сказать… — она надела очки и стала листать каталог выставки.

— Пошли, — решительно сказал Гурский. — Только очень быстро.

Перепрыгивая через ступеньки, они скатились по лестнице вниз, в считанные секунды оказавшись на крыльце служебного входа.

— Сто пятьдесят, — задыхаясь произнес Дмитрий. — Изначально предполагалось сто. Но теперь — сто пятьдесят как минимум. А может, и больше. Пьяные не умирают, их Господь бережет.

— Разумно.

— Да! — Дима застегивал на ходу куртку. — Тебя тут парень один вчера искал.

— Что за парень?-насторожился Гурский.

— Да понимаешь… — переходя через дорогу, Дмитрий на минуту замолчал, подыскивая слова. — Как-то все очень… ну… как-то с ним…

— Что такое?

— Вчера холодно было, народу меньше гораздо, я его поэтому сразу и приметил: здоровый такой, сумка через плечо и рожа злобная.

В меховой куртке, кожаной.

— Да, в коричневой. Ты его знаешь? «Вот она, беда. Приехала…» — подумал Гурский.

— Ну и?..

— Подходит он ко мне и говорит: «А почему это у Сталина трубка ненастоящая?» Я ему объясняю — это муляж, так и должно быть, что же вы хотите, чтобы и ордена, и бриллианты настоящие были? А он на меня смотрит, как на врага народа, и говорит, что, мол, «брюлики» — другое дело, а трубка, «чисто конкретно», настоящая должна быть. Он знает. Поменяли? Кто? Зачем? И, ты знаешь, мне даже не по себе стало, смотрит прямо в глаза, такое впечатление — сейчас бить будет. А потом расслабился так немного и уже другим совсем тоном спрашивает:

«А приятель мой, высокий такой, в яркой куртке, к вам не заглядывал?» Мы, дескать, с ним разминулись, а у него все наши бумаги. Ну, Марь Петровна, кассир наша, ему и сказала, что, мол, вчера заходил. А я еще брякнул, что ты заглянуть обещал, попрощаться, но пока не заходил. Он зубы так стиснул и ушел. Я только потом подумал, что зря брякнул. Не похожи вы с ним на приятелей.

— Почему?

— Рожа у него бандитская. Такой, знаешь, из «быков». Ты меня извини, конечно, у тебя свои дела, но… лучше бы тебе с ним не встречаться.

«Это-то понятно, — думал Гурский. — Но и прятаться здесь негде. Да и аэропорт крохотный, не разминешься. А если опять в Красноярске керосину не будет и куковать там сутки, а то и больше, он меня точно где-нибудь в сортире выпасет и грохнет, теперь уж точно. Он же понял, что трубка у меня, а „гипс снять“ проще всего с бесчувственного тела, „с трупа“ наконец. Ему же небось без нее возвращаться не велено. Начальство у него строгое. Он и так в поезде лоханулся, да и в Хабаровске на целые сутки отстал. Злой. Добром не отвяжется».