Двое из прошлого

Тихойванов не мигая смотрел в черный прямоугольник окна, перечеркнутый крестовиной рамы, и мысленно видел занесенный сугробами сад с припорошенными снегом деревьями, тропинку, протоптанную от калитки к крыльцу, светлую прохладную веранду, куда по нескольку раз на день выходил прямо в шерстяных носках, чтобы попить ледяного молока из глиняного кувшинчика, - видел дом на противоположном конце города, где всегда, в любое время дня и ночи, ждал его покой, налаженный, неторопливый быт, мягкая в обращении, все понимающая сестра Аня, видел и сознавал, что не сможет вернуться туда, не сможет оставить дочь без поддержки и помощи... Новое решение - новое, ибо накануне он уже собирается сказать Тамаре, что все, хватит, завтра он уезжает к себе, - не принесло ожидаемого облегчения, напротив, вызвало раздражение и досаду. "До седых волос дожил, а ума не нажил, - ругнулся он про себя. - Раскладушка и обязанность делать, чего не желаешь, - вот все, что тебе осталось под конец жизни..."

Он хотел повернуться на бок, но вспомнил об отзывавшихся на каждое движение пружинах и остался лежать на спине. Мысли вновь обратились к событиям восьмилетней давности.

Тогда Федор Константинович еще работал на железной дороге, водил электровозы в длительные, по неделе и больше, рейсы. Как-то вскоре после Нового года он стал замечать в дочери перемены. Догадался, что с ней происходит. Догадался потому, что в памяти навсегда сохранилось лицо ее покойной матери с тем же счастливым выражением нежности и любви, потому что в свое время сам познал это прекрасное чувство, когда жизнь кажется нескончаемым, полным надежд праздником. Ему не надо ничего объяснять. Он радовался вместе с Тамарой, хотя, чего скрывать, к радости примешивались и ревность, и тоска, и тревога за дочь; ведь не из чужих рассказов, а на собственном опыте убедился, что рядом с любовью иногда ходит беда...

В ту пору даже сон такой ему снился, один и тот же. На длинных перегонах, когда напарник сменял его у пульта управления электровозом, он дремал под мерное покачивание поезда, и чудилось ему, что стоит он на перроне, у окна вагона, Тамара смотрит на него в окно - уезжает куда-то. Он вплотную придвигался к стеклу, уговаривал ее остаться, но она не слышала его или делала вид, что не слышит, а только кивала головой, вроде успокаивала. Состав трогался, удалялся, набирая скорость, а он смотрел ему вслед, беспомощно разводил руками и бормотал: "Куда ж ты, дочка? Вернись..." Сон оказался, что называется, в руку.

Тамара из девчонки прямо на глазах превращалась во взрослую, самостоятельную женщину. Само собой получилось, что она перестала делиться с ним своими заботами, возвращалась домой позже обычного, не говорила, как раньше, с кем и где проводит время. Федор Константинович не торопил событий, терпеливо ждал момента, когда дочь познакомит его со своим избранником, верил, что рано или поздно она это сделает. Ждал и дождался...

В первых числах февраля поздно вечером она ворвалась в дом, не сняв пальто, бросилась на кровать и зашлась в слезах. Из ее сбивчивых, путаных слов он понял, что произошло несчастье - то самое, о чем думал и чего боялся... В ту ночь он впервые по-настоящему осознал: что-то изменилось в их жизни, что-то уходит и возврата к прежнему уже не будет.

Вскоре Тамара притихла. Укрыв ее одеялом, он еще долго сидел рядом, держа в руках ее горячую ладошку, а утром, едва рассвело, оделся и пошел к железнодорожному вокзалу - в том районе жил Игорь Красильников...

Человек, ставший мужем его дочери, никогда не был ему близок. Не был и не мог стать. Он понял это еще тогда, восемь лет назад, ранним февральским утром, когда стоял в прихожей чужой квартиры и, переминаясь с ноги на ногу, ждал приглашения войти. Федор Константинович на всю жизнь запомнил, как это все происходило.

Он стоял спиной к двери, лицом к приоткрытой дверце шифоньера, и в большом, находящемся в шаге от него зеркале видел то, что делалось у него за спиной. В соседней комнате под низко висящим малиновым абажуром двигалось какое-то существо. Наверное, надо было отвернуться, но он продолжал вглядываться в отражение, смотрел и не мог отвести глаз от полноватого, круглолицего парня, неуклюже прыгающего на одной ноге. Волосы косой челкой спадали ему на лоб; из-под нее в сторону зеркала, то есть в спину Тихойванову, то и дело бросались быстрые, растерянные взгляды. От волнения Игорь - Федор Констанинович сообразил, что это был он, - никак не мог попасть в штанину и, только когда оперся о спинку стула, надел наконец брюки. И хотя, наблюдая эту сцену, глядя на нелепо приплясывающую фигуру, Тихойванов каким-то образом - косвенно, что ли? - надеялся унизить обидчика дочери, получилось совсем наоборот: униженным почувствовал себя он сам.