Двое в барабане

Разгорячась, не мог остановиться, забывал набирать воздух, "удивлялся потере голоса": "Невыносимо вспоминать все то количество окриков, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, - не считай это, Николай, бахвальством, - кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней, глубоко коммунистического таланта моего... Литература - этот высший плод нового строя - унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина ... Тот хоть был образован, а эти - невежды..."

Сказал чуть слышно, будто извиняясь: "Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл..."

Это признание появится в последнем письме.

ЭПИЛОГ

"Прощение - честному".

А. Платонов

Как человек крайне ответственный, он отнесся к завершающему поступку своей жизни исключительно серьезно. Готовился к нему тщательно, продумывая, как при создании собственных книг, мельчайшие детали, их последовательность и целесообразность.

Орудие исполнения определил, не раздумывая, - наган. Ни о чем другом не могло быть и речи. Уйти надлежало единственно достойным образом, как мужчине и солдату революции.

Но техника исполнения состояла из многих нюансов, ни одним из которых невозможно было пренебречь.

После долгих непростых сомнений он выбрал место: свой кабинет на даче в Переделкино. Проще и удобней казалось поставить точку вне дома в соседней роще, где б его обнаружили быстро, в крайнем случае, до темноты. Но как художник с живым воображением представил, в каком виде его найдут и каким запомнят, - отмел такой вариант.

Мельком подумал о кабинете в писательском особняке на Воровского. Но о таком подарке коллегам по перу не могло быть и речи. Да и показухой отдавало, а это было мелко и недостойно.

О потрясении близких и дорогих ему людей старался не думать, но твердо решил уберечь Лину, дождавшись ее отъезда на гастроли в Югославию. Она улетала, давая будничные наставления, а он знал твердо, что не увидятся никогда.

Он рассматривал предстоящее дело скрупулезно, всесторонне, будто оно касалось не его лично, а кого-то другого, и никак нельзя было испортить или, не дай бог, завалить.

С точки зрения надежности, целить было лучше в голову. Как поступил его брат Игорь, окруженный казаками под Хабаровском. Но он достаточно насмотрелся на последствия такого решения и не хотел для себя подобного исхода.

Для него много значила эстетика мертвого тела. Конечно, это выглядело глупо. Но ему хотелось сохранить свою внешность в привычном для всех виде, а не испорченной пулей.

Он всегда был озабочен своей осанкой, как человек, у которого внешность должна соответствовать пафосу и красоте коммунистических идеалов, огонь которых горел в его душе, несмотря на принятое решение.

Даже случайное отсутствие гребенки воспринимал болезненно, объясняя, что не может себе позволить, чтобы волосы ложились "кое-как".

Таким он хотел остаться, сохранив после ухода достоинство и прижизненную стать.

Перед выстрелом он не забудет освежиться одеколоном.

Находясь месяцами в больнице, имел время изучить кардиологические таблицы, запомнив анатомические подробности рисунков.

Ссылаясь на писательскую необходимость, выспрашивал персонал, куда надо целить, чтоб попасть убойно. Требовалась аптекарская точность, чтобы угодить в основание аорты. Он с этим справился.

Ему хотелось уменьшить до предела неизбежные последующие хлопоты близких.

Иронизировал над собой, сожалея, что не получится как на сцене: паф-паф и никаких следов.

Но и тут отыскал решение. Когда все свершилось, его нашли обнаженным до пояса, полусидящим высоко на подушках. Этим он избежал прилива крови к лицу и следов на полу: кровь стекла по спине в постель.

Стреляя через подушечку-думочку, избежал порохового ожога. Она же заглушила звук. Поэтому выстрел и приняли за падение стула. Ему очень хотелось, чтоб на шум не обратили внимания, потому что конец мог не оказаться мгновенным, и близким пришлось бы пережить его агонию, как это случилось с Маяковским.

Казалось, он предусмотрел все, но одного не мог предвидеть, что первым к нему поднимется двенадцатилетний сын Миша и увидит отца с наганом в откинутой правой руке.

В последние минуты был спокоен и серьезен. Перечитал свою последнюю рукопись - письмо в ЦК. Дописал заключительные строки: "Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.

Прошу похоронить рядом с матерью моей. 13/V-56 г.".

Самым нелегким оказалось лечь буднично, как всегда, как каждый день, но совсем для другого.

Мысленно он уже простился с близкими, друзьями, которых любил, которые любили его и которых он оставлял в этой жизни.