Двое в новом городе

Уж я ей дам, старой ведьме, а его швырну в реку, пусть охладит свою дикую страсть. Какое они имеют право?.. И у комара есть страсть, и у жабы, что квакает ночью на болоте. И верба трещит, сгибаясь под напором ветра, собака лает, уставившись на глупую луну… Но все ли имеют право на любовь?

Я бегу, продираясь сквозь кусты, кричу, но эхо теряется во тьме, будто вокруг меня пустыня…

Сколько времени метался я по роще, не могу сказать, знаю только, что, когда вернулся в общежитие, уже давно перевалило за полночь.

Я вошел в комнату и зажег свет. Все спали. Спал и мой однофамилец. Впрочем, он лежал, отвернувшись к стене, так что я не видел его лица. Может, притворяется? Я глянул на его одежду, небрежно брошенную на стул. Заглянул под кровать — ботинки в грязи, на них налип песок. Я поспешил погасить лампу, чтобы не разбудить его.

Нет, я не был пьян. И там, в роще, не во сне мне привиделось, это не была галлюцинация.

Завтра же утром пойду и заберу назад рекомендацию, которую ей дал. Не бывать моей подписи под всем этим!

Я закутался в одеяло, но заснуть не мог. А за окном, в саду, во всю мочь заливались соловьи.

6

Наконец-то прошла эта ночь. Я страшился собственных рук. Они были холодные и безжалостные, тяжелые, словно свинцовые. Я чувствовал, что они могут довести меня до тюрьмы, если не уберусь из комнаты, пока другие не встали. К тому же я был зверски голоден. Вечером, увлекшись пререканиями насчет того, следует ли разбавлять вино водой, я забыл толком поесть. Тем и обошелся — тремя рюмками анисовой да соленым огурцом.

Я поспешно оделся, плеснул в физиономию пригоршню холодной воды и поспешил вниз. Мне здорово повезло: только что привезли два больших алюминиевых бидона с еще горячей мясной похлебкой. С мрачным видом я устроился в углу подле окна, заказал двойную порцию погуще и перцу побольше. Алюминиевый солдатский котелок с наваристой похлебкой, который поставили передо мной, порадовал мой взор. Я схватил ложку и жадно накинулся на еду.

За окном гремели пустыми бидонами, урчал грузовичок пищекомбината, из репродуктора над пробуждающимся городом уже понеслась бодрая песня: «Говорила мама Димитре…» Я торопливо глотал горячий суп и чувствовал, как доброе расположение духа снова возвращается ко мне. Я заказал еще порцию, и тут около моего стола появился Карлик, радостный такой — вчера «Раковский» выиграл, все в порядке. Он пыжился, словно индюк. И я попался на его дурацкий крючок, затянул он меня в пустопорожний разговор. Лишь в конце услышал я от него кое-что интересное:

— Кстати, ты знаешь, твой тезка получил назначение?

Я не сразу понял, о чем речь.

— Какой тезка?

Оказывается, он имел в виду молодого Масларского.

— Да-да. — Я поморщился и махнул рукой, чтобы он отвязался. Но Карлик уже уселся рядом, заказал себе похлебки с перцем, тоже двойную порцию — даром что ростом ниже меня вполовину.

— Неплохой парень, — продолжал он, кроша стручок перца себе в котелок, — с делом справится.

— Кто говорит, что плохой?

— Да вы тут как-то сцепились из-за бумажника. Из кислородного цеха его выгнали, отчубучил он там что-то. Теперь подал заявление на автобазу, в ремонтное отделение, хочет переквалифицироваться.

— А ты что, ходатай за него?

— В некотором роде.

— Кто же тебя надоумил?

— А никто. Это же по-человечески.

— Что по-человечески?

— Дать человеку кусок хлеба.

— Человеку?

Он тупо уставился на меня — мой намек до него не дошел. Облизав ложку, он заметил, что, дескать, всем жить надо.

— Мы должны заботиться о молодежи. Разве не так?

— Так-то оно так, — согласился я.

Он выловил в котелке последние кусочки мяса, с явным удовольствием сжевал их, потом выпил остатки супа, которые не удалось вычерпать ложкой. И снова начал похваляться своим доброхотством:

— Ведь целый месяц парень ходил без работы. По бабам ударился.

— Что из этого? Дело молодое.

— Да, но когда перебарщивают…

— Как именно?

— Позавчера пытался провести в общежитие, извиняюсь за выражение, разведенку.

— С чего вдруг «извиняюсь за выражение»?