Двое в океане

Все с удивлением взглянули на Смолина. Кулагин повторил:

— Двадцать третье апреля.

Как же мог забыть? С ума сойти! Двадцать третье апреля… Он бросил взгляд на стену, где были электронные часы. Шестнадцать сорок две. Ей осталось жить еще тридцать четыре минуты. Как раз в это время он находился в институте на очередном обязательном заседании и вынужден был слушать косноязычного оратора, медленно выдавливавшего из себя серые, бесцветные слова, а потом на перекрестке долго ловил такси. По дороге в больницу он попросил шофера проехать по Цветному бульвару, где стоял старый каменный дом. Сорок один год назад в этом доме мать дала ему жизнь. Влекомый страшным предчувствием, он понял, что непременно должен проехать мимо того дома, чтобы бросить взгляд на два окошка на втором этаже, — у одного из них всегда сидела мама, дожидаясь его возвращения из школы.

— Константин Юрьевич! Что с вами? — Он не заметил, как к нему с тревогой склонилась Доброхотова. — Вам плохо?

— Нет! Нет! — спохватился он. — Я… просто забыл… — И торопливо встал из-за стола. — Извините меня!

Войдя в каюту, захлопнул дверь и повернул защелку запора.

Ровно год назад она умерла…

…Единство прошлого, настоящего и будущего… Закон диалектики. Кажется, Солюс что-то говорил об этом. Прошлое не уходит в небытие, оно в настоящем и будущем. Значит, мы в конечном счете бессмертны, как бессмертна и неразделима во времени сама материя. Значит… Значит, ничто не исчезает в этом мире. Он снова взглянул на часы. Еще бьется ее сердце, усталое, исстрадавшееся, но живое. Ему остается биться четыре минуты… Но даже когда оно сожмется в последний раз, где-то уже в ином времени будет существовать живым и бессмертным.

Он положил руки на раму иллюминатора, опустил на них подбородок. Теплый влажный ветер коснулся лица. Над океаном пышным соборным торжеством полыхал алым и золотым непривычный, непостижимый в своей огромности закат. Волна у борта звенела и звенела, спокойно, ровно, невозмутимо, и казалось, что сама вечность начинается за бортом судна…

Раздался телефонный звонок. Он не хотел брать трубку, но телефон все звонил и звонил. И ему вдруг показалось, что в этом звонке было что-то от заката за бортом, от таинственной тишины засыпающего океана. Он поднял трубку и услышал голос Ирины.

— Это я… — Она сделала паузу и как будто с усилием продолжила: — Сегодня… год. Я помню…

— Спасибо! — перебил он. — Ты где?

— В лаборатории.

— Я сейчас приду к тебе!

Ирина понуро сидела за столом, перед ней был ворох бумаг, которые она сортировала.

— Архив Файбышевского, — пояснила. — Надо отобрать важнейшее и запечатать. Ясневич велел.

— Запечатать? Зачем?

— Сама не пойму. Говорит, так положено…

Она отложила папку, которую держала в руке, к краю стола и теперь молчала, глядя куда-то в сторону. Казалось, ждала его новых вопросов.

— Что определил английский врач?

— Тяжелый инсульт.

Они опять помолчали. Что можно сказать в таком случае?

— Я понимаю, Ира, как тебе сейчас тяжело.

В ее глазах блеснули подступающие слезы:

— Моя вина!

— Твоя?

Она отвернулась и говорила теперь, глядя в пол. Говорила быстро, нервно, на высокой ноте, словно на публичном покаянии.

— …Ему нельзя было ходить в этот рейс. У него гипертония, тяжелая. Но он обманул врачей, чтобы получить медицинскую книжку моряка. Очень хотел в рейс. Надеялся на эту самую губку, на новый адаптоген. Ведь отдал ему несколько лет труда…

Она облизала сухие губы кончиком языка и затихла.

— Была еще одна причина… — подсказал он.

— Была. — Подтвердила сурово. — Из-за меня он и пошел в рейс. Во всем виновата я. Не имела права допускать. Пыталась отговаривать. Но он ни в какую. Считал, что рейс в океан пойдет ему на пользу. Тогда я сама попыталась уклониться от командировки. Он настоял: научная тема у нас общая. И я отступила. Думала, все обойдется…

— Он тебя любит?

Она кивнула, так и не взглянув на Смолина.

— Гриша как большой ребенок. Ничего слушать не хотел.

— Может быть, все и обойдется… не убивайся раньше времени. — Он шевельнул губами, пытаясь изобразить обнадеживающую улыбку. — Так что у вас все будет хорошо!

Ирина вскинула ресницы, удивленно взглянула на Смолина и повторила за ним с невеселой усмешкой:

— У нас?! Эх ты!

Порывисто поднялась, нетерпеливо поправила упавшую на лоб прядку волос:

— Извини! Мне надо зайти к Ясневичу. Дела!

Смолин уходил от Ирины опустошенный, остро ощутив — в который раз! — свое одиночество.

Океан уже погрузился в темноту, над ним дрожали звезды, крупные, чистые, такие близкие, досягаемые, что казалось, «Онега» держит путь именно к ним. Древние были убеждены, что существует звездная память, что в этом мерцающем алмазном блеске, рассыпанном в зияющей над головой вечности, заключено прошлое и будущее каждого из нас. Глядя в завораживающий мир космоса, ты никогда не будешь чувствовать одиночество, наоборот, поймешь свою принадлежность к этому великому целому, ощутишь себя составной и равноправной частью его. Ведь ты уже существуешь где-то там, в скопищах звезд, планет, комет, астероидов, как среди близких тебе людей, которые покинули земную юдоль…