Двое в океане

Смолин выругался про себя, но, изобразив улыбку, снова пожал руку итальянцу. У того были жесткие, с грубой кожей пальцы, и Смолин подумал, что он из рабочих.

Шевчик подскочил ближе, пригнулся.

— Еще разок. Теперь второй дубль, крупным планом. Внимание! Повтор!

— Подите вы к черту! — спокойно отозвался Смолин, не глядя на Шевчика и продолжая улыбаться итальянцу.

Тот тараторил по-своему, вскидывал руки, словно перед ним была целая толпа, похохатывал, а Смолин покорно вторил ему:

— Си, компаньо, Си!

Шевчик бросил умоляющий взгляд в сторону Гулыги.

— Коля! Может, ты пожмешь? Пожми ему руку! Ну!

— Не могу я, Кирилл Игнатьевич! Не могу! Неудобно как-то. Не артист я… — стонал боцман, и вид у него при этом был самый разнесчастный.

Когда отчаявшийся Шевчик бессильно опустил камеру, Смолин, уже прощаясь с итальянцем, снова пожал ему руку и сказал:

— Арриведерчи, амико!

Это был весь набор итальянских слов, которым он располагал.

Итальянец помахал на прощанье рукой и зашагал своей дорогой.

К Смолину устало подошел Шевчик.

— Вы меня подвели! — мрачно заключил он. — Очень даже!

— В комедиях не участвую, Кирилл Игнатьевич. Уж извините!

— Может, пойдем? — нетерпеливо вмешался Крепышин. — Академик толковал, будто тут есть какие-то древнеримские термы. Взглянем?

— А на развал не подадитесь? — спросил Гулыга, и в голосе его затеплилась надежда.

Крепышин насторожился:

— Развал?! Что это за развал?

Гулыга объяснил, что это такой рынок, где всякую всячину продают по дешевке. Бери что хочешь, цена для любой вещи одна и та же, рубашка ли это, джинсы, чулки или что другое. Если Смолин с Крепышиным желают, он покажет, бывал там в прошлом году. Да вот…

Боцман осторожно кивнул в сторону Шевчика, который в этот момент менял в камере объективы.

— Кирилл Игнатьевич! — протянул умоляюще. — На развал бы! Вы же обещали. А то придем к шапочному разбору. Бабки-то так и не послюнявили.

— Чего? — не понял Шевчик. — Чего не послюнявили?

— Да бабки. Деньги, стало быть. Лиры ихние. У вас-то они тоже не потрачены.

Шевчик удивленно вскинул брови:

— Действительно! Не потрачены эти самые бабки! А надо бы!

И засуетился, упаковывая свое хозяйство.

— Может, тоже заглянем?

Было ясно, что теперь и Крепышину страсть как хочется на этот самый развал. Даже глаза прищурил, словно уже высматривал на щедрых прилавках что по душе, а главное, что подешевле.

— Веди, боцман!

Гулыга просиял и решительно двинулся впереди всех. Не узнать нынче Драконыча, подумал Смолин. По судну в любую погоду шастает в синей робе, в грубых кирзовых сапогах, озабоченный, — у боцмана дел всегда по горло, а тут приоделся в яркую оранжевую рубашку, белые брюки натянуты туго, как рейтузы гусара, привыкшие к сапогам мощные ступни наверняка с превеликой силой втиснуты в узкие модные штиблеты, чувствует себя Гулыга в них, как в колодках, и от того на всегда улыбчивом, мягком лице боцмана застыло сейчас подспудное страдание, как у человека, истомленного зубной болью. Глядя на нарядного Гулыгу, Смолин вспомнил шутку, которую слышал от моряков: во флот приходишь молодым и здоровым, а уходишь толстым и красивым.

Им пришлось пройти всего несколько улиц, ведущих в гору, чтобы добраться до рынка. Здесь стояли деревянные раскладные палатки, под их тентами на прилавках навалом лежало то, что именуется у нас точным и емким словом «барахло» — платья, свитера, белье, посуда, полотенца, детские игрушки, обувь, — все либо второсортное, либо вышедшее из моды, либо давно залежавшееся на прилавках других, более солидных торговых предприятий и теперь выброшенное на рынок по пустяковым ценам.

Тут же, рядом, были овощные и фруктовые ряды. Завлекательно алели срезами арбузы, грудами лежали мясистые и тяжелые, как булыжники, персики, гроздья крупного розового винограда казались отлитыми из стекла — такими выглядели весомыми и чистыми. И откуда все это взялось в столь раннее весеннее время года?

Надо бы что-то купить, но что? Может быть, Генке вон ту красную трикотажную рубашку с маркой «Адидас»? Говорят, модно. Или джинсы вон в той палатке, что с краю. Кажется, там висят вельветовые джинсы. Генка мечтает именно о вельветовых. Смолин уже направился было к палатке, как вдруг увидел Ирину. Она подошла именно к той палатке, которую он облюбовал, и потянулась именно к той красной рубашке. Подняла ее на руке и стала сосредоточенно рассматривать. Мужу приглядывает!

Смолин поспешил прочь.

Все запахи рынка подавлял тухловатый, резкий запах, доносившийся от рыбных рядов. Неожиданно Смолин заметил среди покупателей щуплую фигурку Солюса, его красноватая от старческих веснушек голова тускло отсвечивала на солнце. Господи, что делает Солюс в рыбном ряду? Подойдя поближе, Смолин оторопел: академик стоял возле грудастой торговки и пытался сунуть ей в руки бумажную купюру, она отталкивала деньги, что-то кричала, вскидывала руки к небу, словно призывала в свидетели самого господа бога. Неужели академик Солюс с ней торгуется? И столь неистово! Невероятно!