Двоеженец

Поэтому нисколько не удивительно, что он не оставил своих безуспешных попыток засадить нас в тюрьму, правда, теперь он уже каждый день, как неприкаянный, садился за стол и писал новую анонимку, и снова печатал фотографии, но все опять куда-то пропадало, словно кто-то наверху с насмешливым любопытством рассматривал все эти писульки и отпечатанные, как бы срисованные с натуры, удивительные позы в саду камней у можжевельников с дубками и множеством причудливых растений, гиацинтов, филадендронов и с цветущими кувшинками в пруду.

Наверное, это можно было охарактеризовать как некое порнографическое или эротическое искусство, но когда частью этого искусства становился ты сам и твоя семья, твои жены, и когда кто-то грязными потными липкими руками брал эти фотографии, то тебе уже было не до смеха!

Вместе с тем, Финкельсон потерял аппетит, стал вялым и больным, впрочем, больным он был всегда, но на этот раз он даже подходил к забору, завидев меня или Марию с Матильдой, и очень громко жаловался нам на свою головную боль. Удивительно: человек делал тебе гадости и общался с тобой самым непринужденным образом.

Больше всего Финкельсона заботило, что все творящиеся безобразия в этом мире оставались в своем первородном нетронутом виде, в то время как собственные безобразия он, конечно же, не замечал.

«Банально-зловещая штука, однако, эта коварная жизнь», – думал Финкельсон и потихоньку сходил с ума. Вскоре он дошел до того, что стал вешать свои анонимки у себя в саду на деревьях, фотобумага, к счастью, у него закончилась. И вот эти все его доносики свисали, как долгоносики, с веток, напоминая порой елочные украшения, и даже стали привлекать к себе множество прохожих, которых Финкельсон пытался отогнать от своего загадочного сада обыкновенного метлой.

– Кыш, кыш, пошли, жидовские морды, – кричал на них и махал метлой Финкельсон, вызывая со стороны всего преступного синдиката, каким теперь представлялся ему весь мир, исключительно лишь смех.

Человек спятил, а им смешно! Интересно, а если спятят они, то кто тогда над ними будет смеяться?! Да, я глядел с жалостью на Финкельсона, осознавая, что все мы можем в одно мгновение превратиться в несчастных сумасшедших, закрытых в своих тягостных палатах и думающих что-то о своем.

Через несколько дней Финкельсона все же увезли, и его дом остался пуст, у него никого не было, и однажды, побуждаемый исключительно лишь любопытством, я забрался в его дом и обнаружил на чердаке фотоаппарат на штативе, несколько пленок с нашими фотографиями и с десяток его безумных писем, и тут же, пригласив в его дом Марию с Матильдой, показал им это.

– О, Боже, какая грязь! – воскликнула Матильда. Мария тоже кивнула головой, а потом мы вместе сожгли все эти бумаги и пленки, и этой же ночью сожгли дом несчастного безумца Финкельсона, чтобы никто и никогда больше не смел подглядывать за нами, а потом мы этот участок выкупили и засеяли его множеством лип, чтобы во время цветения вдыхать ее благостный душистый аромат.

Так бы, возможно, что мы и забыли навсегда про Иосифа Финкельсона и никогда бы не вспоминали про него, ибо он уже навсегда исчез, растворился, как мимолетная тень человека, которому было не дано оставить после себя хоть какой-то след, свое потомство, но совершенно неожиданно объявился «новый друг нашей семьи», который и напомнил нам о существовании Иосифа Финкельсона и о его великой борьбе против тайных происков сионизма.

Как ни странно, этого человека звали Эпименид. Его, по его же словам, назвал так отец, помешанный на греческой философии, и в честь знаменитого критянина Эпименида, чью фразу: «Если кто лжет и сам утверждает, что лжет, то лжет ли он в этом случае или говорит правду?» – его отец любил повторять без конца. Эпименид работал в почтовом отделении сортировщиком по рассылке заказных писем и бандеролей. Несмотря на свой небольшой заработок, был вполне доволен своей судьбой, поскольку никогда не гнушался заглядывать в чужие письма, осознавая, что знание чужой частной жизни может однажды превратиться в дополнительный источник дохода.

В реальной жизни он был немного слабоумным интровертом, что не мешало ему, однако, шантажировать некоторых людей, о которых он узнавал в изучаемой им корреспонденции. При этом его шантаж проводился в самой вежливой и утонченной форме.