Двойная бездна

Он думал о том, что человеческое сочувствие жертве проявляется наиболее сильно только в отношении к людям же. Человек невольно сопереживает гонимому и убегающему, понимая, что и с ним может случиться то же самое. И чем дальше живое существо от человека, тем меньше доля сочувствия. Да, жалко зверей, потому что они похожи на нас, и детенышей своих кормят молоком, и почти так же любят, ненавидят, играют в детстве. И птиц жалко, но уже не так сильно. Не жалко змей, ибо нет у них ног и голоса; и рыб не жалко, ибо глаза их не моргают, и не могут они криком выразить предсмертный ужас. А насекомые и прочая ползающая, летающая и плавающая мелюзга настолько отличаются от людей, что нет, никак не может человек поставить себя на их место и, тайно радуясь, наблюдает, как богомол пожирает живого кузнечика, словно смотрит на заводные игрушки. И связки мидий в руке кажутся неживыми, и лишь почти разумный взгляд осьминога остановит его разящую руку. Нет, не жаль скашиваемую траву, и рана, нанесенная дереву, не заставляет сильнее биться сердце. Даже крови нет у растений, даже боли они не чувствуют, даже защититься не умеют…

Так думал Веселов, проплывая над ежами и звездами, он, чуть ли не единственный человек, одаренный билокацией…

5

Он и сам не помнил наверняка, когда именно древнее искусство билокации, постепенно поднимаясь из глубины, стало проявляться все более четко, настойчиво, от смутных ощущений и неясных картинок до полного слияния с чужим телом. Сначала это были сны, еще в детстве, но даже тогда они не казались страшными и удивления, впрочем, не вызывали. Такая уж пора жизни — детство: не определены границы чудесного и нормального, мир воспринимает по законам сказки и скорее удивляет нежелание вещей превращаться одна в другую и упрямство зверей, скрывающих свое умение разговаривать.

Оценивая себя, Веселов понимал, что был вполне нормальным мальчишкой. Всегда любил шумные компании, бесконечные проделки и нескончаемые игры. Его легко принимали всюду, на роль лидера он никогда не претендовал, но умел так легко и быстро перенимать манеру разговаривать, жестикулировать, что всегда невольно занимал место шута, клоуна, комика. Быть может, эта врожденная особенность, не зависящая от него, как цвет глаз или волос, позволила проявиться древнему и редкому дару билокации. Более точного названия своей странной полуболезни Веселов не знал, а слово это как-то вычитал в солидной работе, посвященной первобытной культуре. Оно означало способность человека находиться в двух разных местах, хотя Веселов не умел делать этого. Позднее он встретил термин «парциальное сознание», который, пожалуй, более точно определял его дар, но с билокацией уже успел свыкнуться и не посчитал за большую беду, если будет и впредь понимать под этим словом то, что происходило с ним. Слова не меняли главного — сути явления.

Значит, так. Сначала, в нежном возрасте, он, как все нормальные дети, летал во сне, но полет этот не был полетом человека, парящего в воздухе. Он, малолетний Веселов, находился внутри птичьей головы, и тело птицы было его телом. В ночных снах своих он бесшумно летал среди темных деревьев на мягких крыльях, и виделось хорошо, и слух был изощрен, и шевеленье теплых пичужек среди ветвей притягивало к себе, тогда он распрямлял мохнатые лапы, вытягивал когти, на бреющем полете выхватывал пискнувшую птичку, и было совсем не противно разрывать ее горячее тельце и глотать дурманящие кровью куски вместе с перьями и костями. Он просто знал: так надо, и никогда не раздумывал в эти недлинные минуты, почему поступает так, а не иначе. Краешком сознания он все же понимал иногда, что спит, что он — мальчик, человек, и сон недолговечен, и ночной лес должен смениться городской квартирой. Сны не пугали, он полагал, что всем снятся такие, иногда рассказывал их маме, она кивала и говорила что-нибудь вроде «Растешь, сынок…»

Особенно интересно было спать днем, и тихий час в пионерском лагере приносил кучу увлекательных приключений. Он был лисой, скрадывающей мышь, был мышью, убегающей от лисы в темную норку, был медведем, разоряющим улей, и был самим ульем, нет, не отдельной пчелой, а именно всем ульем, и восприятие мира тогда было настолько странным, что он вздрагивал, просыпаясь, когда границы тела снова четко определялись в пространстве кровати.

Позднее, на грани детства и юности, дар стал проявляться почти наяву — когда он ложился в постель, закрывался с головой, и еще в полудреме, не отделившись окончательно от человеческого тела, переносился на кухню, разраставшуюся до размеров Вселенной и, перебирая шестью крепкими лапками, выходил на бугристую поверхность стола в поисках пищи.

Именно тогда он стал понимать, что билокация отнюдь не присуща всем людям, искал книги по психологии, зоологии, этнографии, но, кроме мифов о колдунах и оборотнях, ничего не находил.